Этюды к портретам - Виктор Ардов

Наконец овация стихает. Анонсирован первый романс. За роялем — постоянный аккомпаниатор Шаляпина — Кенеман. В удивительной, настороженной сверхтишине зала зазвучали первые ноты интродукции. Мягко и певуче поступил голос знаменитого певца…

Мне не стоит здесь останавливаться подробно на исполнении Федором Ивановичем всех вещей, пропетых в данном концерте. Это сделано другими авторами во многих других воспоминаниях, и описания там будут точнее, полнее, взволнованней: я не слишком музыкальный человек. Многие из этих вещей записаны и передаются по радио в исполнении Федора Ивановича. Да и память сохранила мне подробности трактовки Шаляпиным только одной песни. О ней я и хотел бы рассказать здесь.

Слышал я, что, будучи первый раз в жизни приглашенным выступать в концерте, Шаляпин — молодой, никому не известный хорист провинциальной оперы, — одолжив чужой фрак, появляется на эстраде, не помня себя от волнения. Он решил тогда петь «Два гренадера». Волнение заставляет его начать эту песню очень тихо и медленно. Постепенно расходится артист — обнаруживает могучий голос, вкладывает темперамент и так далее… И кончает романс в полную свою силу, сразу овладев симпатией зрителей. И будто бы Шаляпин всегда именно так пел «Два гренадера» — то есть начиная в медленном темпе и вполголоса…

Так вот мне довелось услышать и увидеть совсем другую игру Федора Ивановича в «Двух гренадерах». От этого рисунка медленного крещендо многое осталось и тут, на описываемом мною концерте. Но обыгрывался популярный романс о наполеоновских солдатах совсем иначе.

Шаляпин стал в трех шагах от рояля. Инструмент оказался у него с левой стороны. А певец, взяв левою же рукою ноты, стал внимательно разглядывать текст песни через золотой лорнет, висевший на цепи поверх фрака. При этом Федор Иванович, уже после того как началось музыкальное вступление в аккомпанементе, изобразил некоторое удивление теми строками, которые он прочитал под нотными знаками. Подняв брови кверху, медленно и негромко — с недоумением даже — артист проговорил под музыку:

Во Францию два…

Наморщив лоб, Шаляпин делает вид, что он впервые видит в тексте романса странное и редкое наименование рода оружия, к которому принадлежат его персонажи.

…два…гренадера?..—

озадаченно произнес Шаляпин и пожал плечами: дескать, вот выдумщики!.. Чего они тут написали…

…из русского плена брели…

Недоумение еще не ушло. Но появился интерес к тексту, а потом в мимике возникла печаль, минор, сопутствующий песне:

И оба душой приуныли, дойдя до немецкой земли…

Только тут певец отказывается от притворного названия стихов, которые составляют сюжет романса. Теперь он печалится за двух ветеранов. Он не желает больше играть в то, что ему непонятна тема песни. И великолепным жестом левой руки Шаляпин бросает ноты. Плотная бумага, как птица, пролетает по воздуху, точно опускается на середину лакированной крышки рояля. И это — не просто жест. Нет, он окрашен всячески: в нем и тревога артиста за судьбу героев романса, его волнение; убирая так резко ноты, Шаляпин приглашает нас не думать больше ни о чем, кроме печальной судьбы двух гренадеров…

Одновременно с тем, как улетели на черную поверхность инструмента ноты, разжатые пальцы выпустили, не глядя, лорнет. Блеснула золотая ручка и стекла, лорнет упал на всю длину цепи, к которой он прикреплен.

Теперь я — слушатель — остался один на один с певцом и ощущаю с волнением: как он горюет за тех, о ком поет! Сентиментальный рассказ о вере двух погибающих солдат в своего военного вождя захватил всех нас, сидящих в зале. Да, пока Шаляпин исполнял песнь о двух гренадерах, я чувствовал себя чем-то вроде бонапартиста. Очень жалко гренадеров; хочется, чтобы мечты их исполнились, и поскорее!..

Огромная человеческая печаль трепещет в богатых переливах шаляпинского голоса. Печаль и сопутствующая ей надежда. Вот этой надеждой, верою в то, что сбудется желаемое, окрашено исполнение Шаляпина. А ведь путь к свершению несбыточной мечты был тяжелый. О том и повествует Федор Иванович, приглашая нас преклониться перед силою веры двух простых людей, воинов-патриотов, уже стариков и таких стойких в единственном деле своей бесхитростной жизни!..

Артист одновременно показывает нам, почти будто в драме, наглядно и ясно, героев романса и ни на секунду не исчезает сам, как певец, рассказчик, гигантски обогащенный музыкой, обогащенный силой и виртуозностью своего голоса, своим талантом. Любовь к двум старым солдатам, уважение к стойкой мечте их звучит в пении, в жестах, в мимике Шаляпина.

В финале песни, как известно, музыка переходит на «Марсельезу». И вот когда гремят бессмертные созвучия гениального гимна французской революции, а сюжет песни доходит до апогея, — зрители откровенно плачут. Ей-богу, я еще и сегодня помню, как по коже у меня бегали мурашки от сочетания мелодии «Марсельезы» с пением Шаляпина. Нужды нет, что к гимну революции пристегнут Генрихом Гейне любимый им (но отнюдь не нами) император. В эти минуты, повторяю, начинает казаться, что Наполеон — это тоже очень хорошо.

Тут выйдет к тебе император!..—

гремит шаляпинский бас, словно величественное и патетическое тутти в симфоническом оркестре.

И тебе хочется, чтобы этот увертливый император действительно появился бы и приласкал своих воинов за их ратные подвиги, терпение, за все земные муки, что приняты были ими во имя этого императора!..

Кончился романс. Опять началась овация. Но она стала еще более неистовой. Оно и понятно: сладостное волнение, испытанное всем залом благодаря великому искусству артиста, еще не остыло. Аффект, вызванный певцом, должен найти себе выход. И самое естественное — вылить свое возбуждение в проявлениях благодарности тому, кто одарил тебя этим счастьем.

А слышать Шаляпина было воистину счастьем.

Федор Иванович благосклонно принимает аплодисменты и клики аудитории. Он по-прежнему царственно великолепен, он улыбается. Но и на нем отразилось богатое содержание его песен. Не холодным виртуозом пел он о красоте природы, о любви, патриотизме, о надеждах и мечтах… Шаляпин сам растроган. Благодарное утомление артиста смягчило его. Меньше уверенности в его поклонах. Нельзя усмотреть иронии в улыбках и всех вообще его манерах хозяина над публикой (а хозяин он стал в еще большей степени).

Не торопясь, как и прежде, Шаляпин уходит с эстрады, исчезает за гардиной, прикрывающей дверь. Через некоторое время он возвращается и уже снисходительно слушает бешеный вой, в котором почти невозможно распознать короткое словечко «бис!!!». Шаляпин подходит к рампе. Наиболее восторженные почитатели его таланта теснятся у помоста и, не закрывая ртов, вопят, глядя выпученными глазами на Федора Ивановича. А он благодарит каждого из них, останавливаясь на несколько мгновений ласковым взором на лице того или другого поклонника.

Потом артист уходит за кулисы. Снова возвращается. Снова уходит— и так раз восемь.

Но зал заметно пустеет. И вот, несмотря на то, что рев самых рьяных у рампы почти так же силен, как и за четверть часа до того, Шаляпин не появляется вновь.

И старик Трезвинский, давно уже ожидающий на заднем плане эстрады, у похожего на готический дворец органа, возможности произнести последние два слова своей роли: «Концерт окончен», — получает некоторую возможность сделать это. То есть в криках все тех же наиболее ретивых слушателей не совсем потонули эти слова. Но ретивые слушатели понимают, что им было сказано, и постепенно выходят из зала…

Вышел и я, чтобы вот до сего дня — и, разумеется, дальше— сохранить восхищение перед великим артистом, которого я слышал более тридцати лет тому назад.

Ф. И. ШАЛЯПИН и И. М. МОСКВИН

В семействе И. М. Москвина слышал я о следующем эпизоде.

В гостях у Саввы Мамонтова — создателя первой частной оперы в Москве, строителя Мурманской железной дороги — рядом за столом сидели Иван Михайлович Москвин и Шаляпин. Присутствующие стали просить Москвина рассказать что-нибудь (как известно, этот артист превосходно передавал и сценки И. Горбунова, и чеховские новеллы, и рассказы собственного сочинения; существуют даже патефонные записи этих вещей в исполнении И. М. Москвина).

Москвин, не покидая своего места за столом, начал читать. Шаляпин, дурачась, все время щипал Ивана Михайловича и тем, естественно, очень мешал ему. Когда Москвин закончил чтение, он сказал:

— Ну ладно, Федор. Ужо как ты будешь петь, я тебя тоще пощиплю!..

И действительно, скоро дошла очередь Шаляпину петь. Он исполнял свои песни, также оставаясь за столом. А когда он снова сел, то спросил Москвина:

— Что же ты не щипался-то?

— Не смог, Федя! — ответил Москвин, взволнованным тем, что слышал…