Этюды к портретам - Виктор Ардов

В роскошных одеждах самодержца ходил по сцене маленький человечек, который все еще не привык к своей бескрайней власти, потому что, пока жил его страшный отец, юноша трепетал не меньше, чем все остальное население дворца, и всего Кремля, и первопрестольной столицы, и вообще всей страны перед взбалмошной жестокостью Грозного. Вот этого Орленев нам не давал. А Москвин в каждый момент пребывания на сцепе был робок прежде всего. Он и на престоле остался таким же загнанным объектом родительской свирепости, каким был до кончины царя Ивана. Единственный момент, когда произошла вспышка гнева у Федора (ему сообщили, что злые люди намерены развести его с царицею Ириной), только подтверждает слабость монарха: его интонации настолько истеричны, безвольны даже в самом крике, что не убеждает и реплика напоминания: вы-де забыли, что я сын царя Ивана…

Это решение делает честь и режиссуре, и исполнителю. Тут вспоминается изречение Станиславского: хочешь сыграть скупого, сыграй нам его щедрость…

Вот он двигается под низкими купольными сводами кремлевских палат — жалкий и некрасивый, хилый и запуганный с младенчества простой русский человек. Его маленькая неловкая фигура, особенно нелепая в златотканых царских одеяниях, вызывает жалость. Как нам придется говорить еще не раз, Москвин был смелым актером: он не боялся вызвать смех в драматических ситуациях неожиданными срывами голоса, странными или глупыми движениями, нелепыми, на первое восприятие, интонациями и неуклюжестью всего облика и поведения. Но иной раз смешное в такой трактовке не вызывало смеха, ибо трагическая суть ситуации удерживала зрителей от веселья.

Впрочем, в роли Феодора артист часто вызывал хохот. Когда при первом появлении наивный царь пояснял митрополиту, что медведь на охоте очутился подле него совсем близко — «как ты сейчас, владыка!» — то публика откровенно смеялась над этой наивной бестактностью: сопоставление главы русской церкви со зверем. В каждом спектакле аудитория оценивала простодушие самодержавного хозяина русской земли… И дальше смех чередовался с перерывами в дыхании у зрителей по поводу печальных или сложных моментов интриги, тяжелых переживаний царя…

А общий вывод был таков: да, иным и не мог быть наследник самодура и садиста, нахлебавшийся при жизни отца всяких ужасов и страхов; видевший и безвинно пролитую кровь, и пытки, и смерти не только от рук палачей, но и от десницы самого царя. Забитый ребенок, так и не ставший мужем. Несущественно, что Москвин не приносил на сцену клинические симптомы падучей, как то делал Орленев. Эстетически даже более ценным представляется нам, что припадки и конвульсии хилого тела царя только прозревали в мыслях своих зрители, а не наблюдали их воочию на сцене…

Удача была полная. Редкая. Неповторимая. Чтобы данные артиста и трактовка роли режиссурой — и какой режиссурой! — совпали в такой мере, — случается в десятилетия раз. Бывают образы-роли, созданные каким-либо артистом настолько точно и емко, что, поглядев спектакль, уже не можешь себе представить изображаемого там персонажа иным, чем его играл данный артист.

Вот пример: наш современник Борис Бабочкин исполнял в фильме роль Чапаева тоже «монополистически». Для народа Василий Иванович сливается с игрою Бабочкина повсеместно. Более того: в иных клубах мне приходилось видеть в галерее деятелей гражданской войны наряду с подлинными портретами Фрунзе и Лазо, Буденного и Ворошилова, Блюхера и Тухачевского кадры и картины братьев Васильевых…

Так вот и царь Федор для меня (не для одного меня, конечно, а для сотен тысяч людей) есть Москвин. Одновременно с Москвиным некоторое время исполнял эту роль В. И. Качалов. А после смерти Ивана Михайловича два талантливейших артиста — Н. П. Хмелев и Б. Г. Добронравов— облачались в парчовые ризы царские… И ни один из таких сильных соперников не стал вровень с Москвиным.

Помнится, скончавшийся уже артист А. А. Гейрот на мой вопрос: «Каково играет Федора Добронравов?» — ответил:

— До Москвина ему не дотянуть. Но он вполне на месте. Вот Хмелев — тот словно бы подмигивал в зрительный зал и сообщал аудитории: «Вы только не подумайте, что я и на самом деле царь или там в бога верую; я — народный артист и притворяюсь царем только для вашего удовольствия!»

Злые слова. Но, вероятно, в них есть доля правды…

Бывает так, что артист оказывается на высоте в какой-то одной части своей роли, лучше проводит те или иные сцены, а где-то уступает собственному же уровню. Москвин — Федор был сделан как монолит. Это было совершенным чудом — такое слияние роли с человеком. Федор рос в течение всего спектакля, по воле автора и режиссера обнаруживая всё новые и новые грани сложной и ущербной личности недолгого властителя Руси.

Москвин изображал терзания своего героя на троне и в жизни с удивительной достоверностью. Не условные страсти персонажа, а подлинные обстоятельства мучительной биографии царя-неудачника сообщал он публике. И вот что ссущественно: Федор был симпатичен зрителям. Его искренне жалели. А тем, кто стоит на непримиримой позиции — все монархи-де суть личности отрицательные, можно ответить: для идейной концепции пьесы гораздо целесообразнее играть самодержца в его неполноценности именно хорошим человеком. Будь на месте Москвина артист-«обличитель», воздействие спектакля уменьшилось бы. Такова логика искусства.

Ах, какой добрый и несчастный, растерянный и жалкий мужичонка — да, именно простой мужичонка! — ходил под сводами дворцовых палат и на площади перед Успенским собором! Он понимал свое бессилие, стремился сложить с себя «венец и бармы Мономаха», но и это ему не удалось! А в финале пьесы, когда ко всем напастям прибавлялось еще нападение лютых врагов — крымских татар («За Серпуховской заставой огни маячные виднеются: то хан идет!» — сообщает вестник), Москвин играл такой упадок сил, нахлынувший на его героя, что в зале плакали.

Я видел «Царя Федора Иоанновича» в Камергерском переулке в 1916 году и в Проезде Художественного театра в 1933 году. Должен сказать, что с годами блистательная актерская техника Москвина настолько выросла, что в 30-х годах поражало зрителя еще и виртуозное владение артиста своим аппаратом. Ничего не потеряв в темпераменте, свежести собственного восприятия роли и в доведении до публики всех внутренних и внешних сторон образа, Иван Михайлович именно виртуозно распоряжался интонациями и силой голоса, модуляциями звуков (а тут они были особенно разнообразны), ритмом и характерностью движений и всем прочим. И такое бесподобное мастерство доставляло дополнительное наслаждение зрителям. Примерно так же наблюдаешь с восторгом техническое совершенство пианиста или скрипача, которое впечатляет наряду с эмоциональным строем исполняемого музыкального произведения.

К слову, приведу следующий эпизод: в 1936 году группа артистической молодежи (не совсем юной, а уже имевшей некоторый стаж) в Доме актера на Пушкинской площади в Москве ночью репетировала спектакль-капустник в честь возвращения со льдины арктической экспедиции И. Д. Папанина.

В большом зале было светло. На сцене мы (я входил в этот коллектив в качестве активного участника) повторяли и уточняли реплики обозрения, написанного для торжественного приема папанинцев в нашем Доме.

Квартира И. М. Москвина в те годы была в том же здании. Очевидно, ему не спалось, потому что внезапно мы увидели характерную фигуру артиста в конце зала. Иван Михайлович прошел до середины прохода и опустился в в кресло с краю двенадцатого примерно ряда. Некоторое время маститый артист сидел молча и наблюдал за репетицией. Потом он поднялся на сцену и включился в разбор авторского материала свободно и органично, словно он был режиссером данного капустника с самого начала. (Замечу: и в капустниках Художественного театра в начале века Иван Михайлович принимал активнейшее участие. Смотрите книгу «Моя жизнь в искусстве» К. С. Станиславского; воспоминания Н. И. Сац — там описано участие Москвина в детской игре на берегу Днепра; монографию Н. Е. Эфроса «Летучая мышь» — главы о возникновении этого кабаре из капустников Художественного театра и т. д.)

Надо ли говорить, что указания и выдумки Москвина оказались удивительно интересными?.. Мы все охотно подчинились его наметкам. Но меня поразило вот что: в числе персонажей нашего обозрения намечался пьяный обыватель обычного грубоватого типа. Его роль играл одаренный популярный артист — мой сверстник. Ему-то особенно много нового предложил нечаянный постановщик. Иван Михайлович просто играл всю роль пьяницы. И сотоварищ мой, разумеется, воспользовался драгоценными подробностями образа, придуманными великим артистом.

И вот когда мой сверстник практически только повторил мимику и интонацию Москвина, я увидел явственно: насколько менее совершенна актерская техника моего приятеля по сравнению с техникой Москвина! Это примерно как если бы после Рихтера ту же пьесу исполнил на той же клавиатуре того же рояля способный, но гораздо менее сильный и технически и эмоционально музыкант.