Этюды к портретам - Виктор Ардов

И все равно получалось смешно у обоих. Короткая сценка освещала дремучий быт забитой царской деревни. Молельщица, которой не под силу для себя самой определить, кто из родни умер, а кто жив; причетник, понаторевший в заработках за счет неграмотной паствы, — неизвестно, кому надо было отдать пальму первенства. В интонациях Москвина сквозила обыденность для дьячка совершения самого этого дела — писать за неграмотных. Такие услуги мужикам и бабам для него привычный и систематический заработок. Нетерпение у него вызвано еще и тем, что, возясь с этой старухою, дьячок теряет другие пятаки и алтыны, приготовленные ему прихожанами. И злость в коротких репликах грамотея все возрастает, веселя нас — зрителей.

Как точно и забавно изображал Москвин это возрастающее раздражение! Голос звенел все громче, сквозь многочисленные «ну?!» проступала невысказанная брань. В церкви «выражаться» не пристало старому причетнику. Но и не было надобности выговаривать слова «неудобные к печати» (как сказал Гоголь): они сами проступали сквозь приличные обороты речи…

Уходили Мария Михайловна и Иван Михайлович под овацию. Зрители в любой аудитории безошибочно оценивали блестящее мастерство артистической пары, их соответствие подлинному быту прошлого. Притом смех был добрый: публика жалела и старуху и ее невольную жертву — то есть дьячка, которому нелегко дается его скудный заработок грамотея.

В «Хирургии» роль пациента — одна из самых смешных даже в чеховской юмористике. Комически воспринимаются публикою сами по себе отнюдь не забавные цитаты на церковнославянском языке, которыми начинал Антон Павлович реплики Вонмигласова. Все эти «согрешихом и без- законовахом» и прочая архаика обретают неожиданно юмористический характер, когда они великолепно выражают мелкие и физиологические переживания человечка, страдающего от зубной боли. Затем действия фельдшера, который только что не бьет пациента, крайне комичны. Вопли больного, беготня, проникновение в отверстый рот дьякона и инструментов, и рук эскулапа… Но к чему рассказывать сухим языком перечня восхитительный диалог и поступки обоих персонажей?..

Иван Михайлович подходил для роли зубострадальца, если можно так выразиться, наверное, более всех артистов: его тенор, часто переходящий в фальцет, его открытый темперамент, его нервный ритм, походка и жесты — все словно создано было для этого скетча…

А фельдшер — Грибунин снова играл резонера. Но органичное и удивительно искреннее дарование артиста и тут окрашивало в нужные тона подсобную роль. То, что фельдшер не пытался загородить своей особою блестящую игру дьякона, было наилучшей расстановкой сил. Еще Аристотель заметил, что веселят людей неприятности мелкие. Зубная боль воистину смешна, а серьезные недуги заставляют сочувствовать страдающему человеку, и смех исчезает. Так вот вопли и стоны Вонмигласова ужасно веселили публику…

От Вонмигласова, Очумелова, дьячка в «Канители» естествен переход к роли Епиходова в «Вишневом саду». В моей специальной работе «Чехов — юморист» я пытался доказать, что, став большим писателем Чеховым, Антон Павлович не утратил приемов юмористики Антоши Чехонте. В тех случаях, когда он полагал правильным и уместным вводить комические элементы в описываемую им действительность, Антон Павлович пользовался всею палитрою своих прежних средств для речевой и действенной характеристики соответствующего персонажа или ситуации. И вот пример: глубокий и типичный образ приказчика, отмеченного прозвищем «Двадцать два несчастья», прямо перекликается с теми полуинтеллигентами, которые нам знакомы по ранним рассказам Антоши Чехонте. Это не значит, что можно или нужно исполнять Епиходова в том же ключе, что Очумелова или Вонмигласова. Но прирожденная органичность актера Москвина помогала ему действующих лиц из юмористических рассказов и сценок Чехова играть проникновенно, не комикуя и не переходя границ реализма. И Епиходов с его нелепыми жестами и словечками, с его вычурными оборотами речи, с самодовольными жестами и и позами мог показаться родным братом личностей, выведенных в шуточных сюжетах. Однако было совсем иначе.

Поглядите на фото, изображающее Епиходова — Москвина. Даже манера носить шляпу (редкий в ту эпоху головной убор в деревенской обстановке) говорит нам о претензиях ее обладателя; оцените гримасу гордыни, искривляющую лицо Епиходова; а пальцы руки, которые сложены как-то особенно нелепо, но опять-таки с потугами на значительность!..

Москвин был смешон и в те минуты, когда разговаривал с предметом своей любви, когда смотрел на Дуню, когда ревновал ее к наглому лакею Яше (тоже удивительно живая и впервые на русской сцене столь ясно, хотя и сложно, выведенная фигура; опять-таки полуинтеллигент, твердо убежденный в своем превосходстве над «мужичьем»)… Как же достигал Иван Михайлович этого совмещения комического элемента и грустных переживаний своего персонажа?

Основа в таких случаях одна и та же: искренность во всех «предлагаемых» обстоятельствах. Существует и обратная трактовка комических ролей. У того же Чехова нельзя исполнять без иронии обоих партнеров водевиля «Медведь»: если пытаться уговорить зрителей, что всерьез существовали сей отставной офицер и сия безутешная вдовушка, ничего не получится. Публика отвернется от этого чудесного сюжета. А в «Вишневом саду» крупинки сомнения в истинности всего происходящего достаточно, чтобы охладить внимание и симпатии зрительного зала. И наиболее опасным в этом смысле является положение Епиходова.

Позволю себе аналогию: в «Анне Карениной» героиня сошлась с подполковником Вронским, и это всеми воспринимается как абсолютная истина. А ну-ка автор написал бы, что Анна Каренина вышла замуж за полковника Скалозуба?.. Этого себе вообразить нельзя. Вот так и тут: для того чтобы зрители поверили в «сосуществование» в одном и том же имении Епиходова и Раневской, требуется от обоих исполнителей подлинная человеческая глубина. Причем Епиходов обязан быть трагичным не в ущерб, а в развитие всех смешных сторон неудачливого приказчика. Москвин давал эту двуплановость безукоризненно. Пожалуй, из всех действующих лиц он был самый печальный. И огорчения, доставляемые ему Дуняшей, и мелкие уколы от мелких же, но столь частых «несчастий», и, наконец, его забавное миропонимание «интеллигентной, непонятой окружающими и одаренной личности» требовали этой интонации постоянной грусти. А она-то и была смешнее всего. Представляете се^ бе — байронизм субъекта, у которого каждая деталь костюма отдает не то чтобы ярким, а прямо уж звонким безвкусием, у которого каждый жест в отдельности и все повадки в целом комичны в своей уверенности: я-де личность выдающаяся…

Думаю, уместно будет привести слова замечательного русского хирурга С. И. Спасокукоцкого: «Врач понимает, сколь мало ему известно о болезнях и о человеческом организме, а фельдшер думает, что знает всю науку». Неправда ли, это перекликается с точкою зрения А. П. Чехова на полуинтеллигентов прошлого?

И вот в апогее комической роли И. М. Москвин вызвал волнение зрителей не меньше, чем беды, свалившиеся на Раневскую, Аню или Гаева… Удивительна эта способность большого актера заражать своими переживаниями тысячу людей, которые только что смеялись над поступками и словами того же самого персонажа пьесы! И конечно, в основе такой реакции зала лежали драгоценные свойства актера Москвина: его глубокий и легкий темперамент; его виртуозное владение всем актерским аппаратом; его чувство стиля, которое позволяло ему не нарушать сложную и мягкую тональность спектакля при исполнении отнюдь не мягкой, а буффонной почти роли…

А сейчас мне хочется говорить о Москвине — Хлынове. Роль взбалмошного богача самодура в пьесе А. Н. Островского «Горячее сердце», на мой взгляд, принадлежит к лучшим созданиям артиста. Вообще надо заметить, что этот спектакль вышел на редкость удачным. Не случайно и по сей день на сцене МХАТа активно повторяется эта постановка Станиславского.

Однако из наиболее сильных произведений великого московского драматурга «Горячее сердце» органически построено так, что в нем линии комически характерные сильнее, интереснее любовных интриг. Трудная любовь Параши и Василия не слишком увлекает публику, внимание которой отвлечено на галерею воистину уморительных персонажей зрелого и пожилого возраста. Интриги во дворе купца Курослепова; кутежи миллионера Хлынова; поведение хитрого городничего Градобоева, умело лавирующего среди почетных граждан и домовладельцев; наконец, веселое переодевание уважаемых лиц в шайку разбойников в лесу — все это куда занятнее грустных свиданий курослеповской дочки и ее «смирного», как говорили в старину, возлюбленного.

И Станиславский усилил крен в сторону жанровой линии пьесы. Разумеется, это было сделано с присущим великому режиссеру тактом: ни малейшего умаления эпизодам, отведенным для молодой пары, не было. Но любовные сцены, естественно, оказались бледными рядом с комическими эпизодами характерных персонажей. А играли их Москвин, Грибунин, Тарханов, Ф. Шевченко (супругу Курослепова), Добронравов, Хмелев.