Две жизни одна Россия - Николас Данилофф

ограничить их контакты с неофициальными лицами, запу гать простых граждан и убедить их, что все американцы шпионы.

Чтобы сделать образ Советов более привлекательным при относительно небольших затратах, власти стали продвигать новую когорту выразителей своих интересов. Кремлевские "изобретатели небылиц" теперь носят хорошо сшитые европейские костюмы, владеют английским разговорным языком и избегают избитых фраз времен холодной войны. Они не только устраивают пресс-конференции и брифинги в Москве, но и принимают участие в передачах американского радио и телевидения, почти незамедлительно, по первой просьбе. Но, несмотря на свою внешнюю изысканность, эти пропагандисты должны усвоить одну очень важную вещь: чтобы тебе верили, нужно говорить правду в течение долгого периода времени. Ложь в таких важных случаях, как инцидент с южнокорейским самолетом, который был сбит советской ракетой, или Чернобыльская ядерная катастрофа, порождает международное недоверие, осложняя достижение соглашения по контролю над вооружениями и т. д.

К сожалению, для многих советских бюрократов ложь так же естественна, как дыхание.

— Это так плохо, — признался один мой друг, — что мы не верим им даже тогда, когда они говорят правду.

В Советском Союзе есть, кажется, даже кодекс лжи. Например, люди считают делом чести не лгать членам своей семьи и близким друзьям. Однако вне этого тесного круга, в обществе, обман не считается чем-то постыдным. Во многих отношения Советский Союз имеет сходство с племенными обществами. Не лги, не обманывай, не укради внутри своего племени, но вне его можно делать все, если при это не попадаться. Это одно из средств выживания, которым пользуются с самых ранних лет. Калеб столкнулся с этим в московской школе № 80, где он учился. Этот недостаток общественной морали создал препятствия, которые Горбачеву нужно преодолеть, если он хочет получить поддержку своей новой политики. Но это будет невозможно без легальной политической оппозиции и независимой прессы. Даже в США, где есть свободная пресса и оппозиционные партии, далеко не все государственные служащие честны.

Я беспрерывно возвращался к этим мыслям, пока мы со Стасом молча мерили шагами нашу клетку. Я был окутан покрывалом лжи, где не было места правде. Обвинение, что я был агентом ЦРУ, собирающим для него информацию, было ложью, которая, в свою очередь, должна была быть подкреплена другой ложью. Сергадеев нажимал на меня, чтобы я давал ложные показания. И, как мне стало известно от Руфи, советская пресса переживала горячие денечки, преподнося один вымысел за другим. Даже официальные представители вели себя подобно образцовым дипломатам, которые лгут для пользы своей страны, находясь за границей. Во время репрессивных процессов 30-х годов советские прокуроры хвастливо заявляли: "Дайте мне человека, и я состряпаю дело". Я чувствовал себя как крыса: каждую минуту под наблюдением, бегая кругами и никуда не попадая.

У меня начало стучать в висках. Я снова ощутил признаки клаустрофобии. Желтые стены, казалось, смыкаются, угрожая меня раздавить. И по мере того, как страх нарастал, я чувствовал, что могу потерять сознание.

— Я должен выйти отсюда, — шепнул я Стасу. — Сколько еще осталось?

— Около 20 минут, — ответил он, сбившись с ритма.

— Я должен выйти отсюда. Мне срочно нужно в туалет. Я не вынесу этого.

— Попробуйте использовать для этого плевательницу когда охранника не видно, — посоветовал Стас.

Я попытался, но ничего не вышло, я был слишком взволнован.

— Не получается. Невозможно. Выпустите меня отсюда Стас позвал охранника, объяснив ему ситуацию в двух словах. Тот был мрачен и угрюм, но отпер дверь. 3а пределами клетки я сразу почувствовал себя лучше. Стас смеялся, когда мы спускались в лифте, и это меня немного успокоило.

— Наш неожиданный уход с прогулки в нарушение правил, — сказал Стас, — называется у нас, русских, "по просьбе трудящихся". Это великолепный трюк для сохранения лица, не правда ли?

Придя в камеру, я тут же подошел к унитазу, а потом упал на койку, совершенно обессиленный. Через несколько минут раздалось: "Данилов, на вызов!"

Меня охватили дурные предчувствия. Снова долгий путь до комнаты 215. Сергадеев подписывал пропуск, почти не глядя на меня. Затем взял сигарету, затянулся, откашлялся и демонстративно сплюнул в плевательницу у стола.

— Николай Сергеевич, — начал он, — Ваша жена агрессивна по натуре? — Он посмотрел на меня пренебрежительно, сделав ударение на слове "агрессивна".

Я ответил с нарочитым спокойствием. — А что Вы ожидали? Ведь она защищает своего мужа.

— Ну ладно, допустим, но я должен заявить Вам протест по поводу того, что корреспонденты, которых она привела к зданию тюрьмы, открыто нарушали порядок. Один из них даже приставил лестницу к стене. К стене! К государственной собственности! Хулиганство!

Он замолчал. Я испугался, что он опять может принять меры против прессы, и собрался с силами, чтобы отразить его атаку, но он оставил меня в покое на несколько минут.

Раздражение, которое вызывала у Сергадеева Руфь, лишний раз доказывало, что она играет очень важную роль. Николай 1 тоже был недоволен женами декабристов, которые протестовали против ареста своих мужей. Подобно им, Руфь была постоянным источником беспокойства властей, делая это варварство достоянием мировой общественности.

— Вы курите? — спросил полковник, прерывая молчание и потянувшись за сигаретами.

— Нет, — ответил я, чувствуя облегчение при его невинном вопросе. Совершенно инстинктивно я хотел отвлечь его от наших дел и продолжал: — Вам тоже не следует курить. Это вредно для здоровья и может повести к раку.

— Мне уже поздно. Я слишком стар, чтобы бросить теперь. — Видя, что я разговорился больше обычного, Сергадеев, казалось, хотел вызвать меня на дальнейший разговор.

— Может быть Вы и правы, — продолжал я. Но вспомнив свои сражения с Калебом по поводу его курения, сказал: — Подумайте о Вашей семье. Вы женаты?

— Да. И у меня две дочери, — ответил полковник.

— А где Вы живете?

— В районе Измайлова, не очень далеко отсюда.

— Вам нравится Измайловский парк? — спросил я. Когда-то это было имением Романовых в северо-восточной части Москвы. Именно здесь Петр Первый впервые заинтересовался кораблями. Парк вместе с его озером и монастырем похож на сельскую местность, совсем недалеко от Лефортова.

— Да, — ответил Сергадеев, — особенно зимой. Мь часто ходим там на лыжах.

Трудно было понять, был ли этот разговор просто легкой беседой, или Сергадеев старался показаться мне более человечным.

— Как насчет шоколада или кекса? — Полковник поднялся и поставил кипятить воду для чая.

"Почему он собирается нарушить правила, предлагая мне такое возбуждающее средство, как шоколад?" — подумал я. — Может быть за этим что-то скрывается? Но пытаться разобраться в психологической игре Серга-деева было невозможно и изнурительно. В конце концов, я отказался от попыток разгадать его замыслы и согласился на чай с шоколадом.