Дикая ночь - Джим Томпсон

— О нет, — ответил я. — Вовсе нет, мистер Кендэлл.

— Да, да! — Он улыбнулся. — Боюсь, что при этом я руководствовался исключительно эгоистическими мотивами. Вы верите в бессмертие, мистер Бигелоу? В самом широком смысле этого слова? Я хочу сказать, что не сделал практически ничего из того, что собирался сделать в своей земной жизни. Все эти планы по-прежнему во мне, они ждут своего воплощения, но время для их исполнения уже истекло. Я… Нет, вы меня послушайте! — Он смущенно рассмеялся, помаргивая веками за стеклами очков. — Вот уж не думал, что способен на такой поэтический стиль!

— Все в порядке, — выдавил я, чувствуя, что по спине у меня бегут мурашки. — Вы сказали, что ваше время истекло…

Я смотрел прямо на него, в него и даже сквозь него, и все, что я видел, был только чудаковатый старикан. Я видел только его, потому что больше передо мной ничего не было. Он не работает на Босса. И никогда не работал!

— …так мало времени, мистер Бигелоу. Некогда было ходить вокруг да около. То, что следовало сделать, надо было сделать быстро.

— Почему вы мне не сказали? — выкрикнул я. — Господи! Почему вы мне не сказали?

— Цик-цик… мистер Бигелоу. Взваливать на ваши плечи столь непосильный груз? Бросать еще один камешек на ваш и без того тернистый путь? С этим уже ничего не поделаешь. Я умираю, вот и все.

— Но… если бы вы мне сказали!

— Я говорю об этом сейчас только потому, что это неизбежно. Как я уже сказал раньше, я совсем не нищий. И хочу, чтобы для вас не было неожиданностью, когда вы получите весточку от моих адвокатов.

Я не мог вымолвить ни слова. Я почти ничего не видел, потому что мои глаза заволокло слезами. Потом он схватил мою руку и пожал ее, и от этого рукопожатия я едва не вскрикнул.

— Сдержанность, мистер Бигелоу! Я требую этого. Если вы хотите быть слезливым, по крайней мере, подождите, пока я…

Он отпустил меня, и, когда мой взгляд прояснился, его уже не было.

Я открыл ворота во двор, спрашивая себя, как я мог так сильно ошибиться. Но удивляться было особенно нечему. Я подозревал его, потому что не хотел думать на другого. На человека, который мог делать то же самое, что он, но по гораздо более основательным причинам… Руфи.

Я вошел в дом довольно шумно, и думаю, что она меня услышала, хотя не подала виду. Занавеска в жилые помещения была отдернута, а дверь в ее комнату открыта, и я остановился, глядя, как она одевается, прислонившись к спинке кровати.

Я разглядывал ее не всю сразу, а медленно и понемногу, словно она была не одним телом, а его частями, не одной женщиной, а тысячами женщин, всеми женщинами одновременно. А потом мой взгляд остановился на этой маленькой ножке с детской ступней, и все остальное для меня исчезло. Я подумал: «Интересно, как ты мог это сделать? Как ты мог трахнуть самого себя!»

Она надела лифчик и поясок и только потом заметила меня. У нее перехватило дыхание, и она воскликнула:

— О, Карл! Я не…

— Уже готова? — спросил я. — Я отвезу тебя к твоей родне.

— Карл, я… я…

Она медленно подошла ко мне, опираясь на свой костыль.

— Я хочу поехать с тобой, Карл! Мне все равно, что бы ты ни… что бы там ни было, мне все равно! Я только хочу быть с тобой.

— Да, — сказал я. — Знаю. Ты всегда боялась, что я уеду, правда? Ты делала все, что могла, чтобы удержать меня здесь. Помогала мне с учебой, спала со мной… была на побегушках каждый раз, когда мне могло что-нибудь понадобиться. А сама ты не могла отсюда уехать, верно, Руфь? Ты боялась потерять работу.

— Возьми меня, Карл! Ты должен взять меня с собой!

Я еще не был уверен. Поэтому ответил:

— Ладно, собирайся, и поедем. А там посмотрим.

После этого я поднялся к себе в комнату.

Я упаковал два чемодана. Потом отвернул уголок ковра и вытащил оттуда копию записки, которую отослал шерифу.

Потому что, конечно, отослал ее я. Я собирался рассказать потом Руфи об этом втором экземпляре, сделанном под копирку, чтобы она могла предоставить доказательство и получить награду.

Мне было уже нечего терять. Я не мог помочь себе, поэтому пытался помочь ей. Человеку, который мог кончить так же, как я, если ему не помочь вовремя.

Минуту я колебался, вертя в руке листок бумаги. Но теперь в нем не было никакого смысла. Они упустили свой шанс поймать меня на месте преступления, когда я хотел убить Джейка, и я думал, что существует по крайней мере одна чертовски убедительная причина, по которой у них никогда не будет второго шанса.

Я так думал, но хотел в этом убедиться. Я сжег бумажку в пепельнице и прошел по коридору в комнату Джейка. Остановился у его кровати, глядя вниз. На него и на записку, написанную Руфью.

Это было глупо — никто бы не поверил, что Джейк хотел на нее напасть и она сделала это в порядке самозащиты. Но я мог понять ее замысел. Хотя он был обречен на провал. Руфь должна была сделать это быстро или не делать совсем. Если уж человек за это взялся, значит, он был глуп с самого начала, и нет ничего удивительного, что остальные его поступки тоже оказались глупыми.

Сама идея никуда не годилась. Боссу это не понравилось бы. И она от этого тоже ничего не выиграла. Разумеется, теперь она была намертво ко мне привязана — и это выглядело чем дальше, тем глупее. Извинения для Босса ничего не значат. Он выбирает вас за вашу глупость, можно даже сказать, он сам делает вас глупцами. Но если уж вы прокололись, значит, вам не повезло. Получайте то, что Босс дает людям, которые провалили порученную им работу.

Все было кончено, и со мной тоже было кончено. Я мог только отпустить ее с миром, оставив ей ее надежды. По крайней мере, пока она еще способна надеяться…

Перед тем как выйти из комнаты, я бросил на Джейка последний взгляд. Руфи почти полностью перерезала ему горло одной из его собственных бритв. Конечно, она боялась — и того, что делает, и того, что не сможет этого сделать. Но страх только прибавлял ей силы. Это было похоже на то, что я сделал с Фруктовым Пирогом.

Глава 21

Я никогда не видел этого места, я видел только дорогу, которая туда вела, да и было это лишь один раз, много лет назад, когда писатель подкинул меня до поезда. Но я нашел его сразу. Вся обочина заросла высокими сорняками, и кое-где над дорогой висели виноградные лозы, перекинутые между голыми деревьями.

Дорога шла сначала вверх от Вермонтской автострады, потом снова спускалась вниз, и вы не видели ни дома, ни строений фермы, пока не оказывались рядом с ними, прямо на соседнем холме. Руфь несколько раз бросила на меня удивленный взгляд, но не стала задавать вопросов. Я завел машину в гараж и закрыл двери, и мы направились к дому.

К воротам была прибита дощечка. Она гласила:

«БЕРЕГИТЕСЬ ДИКИХ КОЗЛОВ!»

«Тяжела дорога правонарушителя».

Внизу висела записка, напечатанная на машинке:

«Отбыл в неизвестном направлении. Адрес для пересылки сообщу, когда и если это будет возможно».

Дверь была открыта. Мы вошли.

Я осмотрел весь дом, главным образом в одиночку, потому что ступеньки лестницы были слишком крутыми и узкими и Руфь не могла подняться наверх. Я обходил комнату за комнатой, и его там, конечно, не было, там вообще никого не было, все было покрыто пылью, хотя сохранялся полный порядок. Комнаты были в порядке, кроме одной, совсем маленькой комнатушки на втором этаже. Впрочем, если не считать разбитой вдребезги пишущей машинки, даже в ней, можно сказать, был порядок.

Вся мебель была придвинута к стенам, и на книжных полках не было ничего, кроме обложек книг. Сами же страницы — вместе с бог знает каким количеством другой бумаги, исписанной на машинке, — были разорваны на мелкие кусочки, вроде конфетти. Это конфетти лежало на полу маленькими кучками, образуя буквы и слова:

«И всемогущий мир так возлюбил Господа, что отдал ради Него своего единородного сына, и повлекли его вон из сада, и Иуда заплакал, говоря: поистине, луковицы мне невыносимы, но отказаться от них я не в силах».

Я разбросал ногой кучки бумаги и спустился вниз.

Мы въехали в дом и остались в нем жить.

В подвале нашлись целые залежи консервированных продуктов. Здесь стояло несколько бочек с минеральным маслом для заправки ламп и двух печей. Имелся колодец с питьевой водой, оборудованный насосом. В доме не было ни электричества, ни радио, ни телефона; мы были отрезаны от всех, как будто жили в другом мире. Но у нас было все остальное, а главное — мы сами. И мы остались.

Дни шли за днями, и я спрашивал себя, чего она ждет. Нам нечего было делать — кроме того, что мы могли делать между собой. И мне казалось, что после этого я все больше съеживаюсь и усыхаю, становлюсь все слабей и меньше, тогда как она делается все больше и сильнее. И я начал думать, что, может быть, она именно этого и добивается.