Петербургский изгнанник. Книга первая - Александр Шмаков

Александр Николаевич на ходу выскакивал из экипажа, упоённый лесным ароматом трав, рвал цветы и огромные букеты отдавал Елизавете Васильевне.

Неокидываемый взором голубой простор неба и затянутая лёгким маревом лесостепь создавали хорошее настроение, и дорожные трудности переносились легче. Их невольное путешествие по Сибири было как бы свадебным путешествием. Слишком необычно началась их совместная жизнь, без благословения родителей и церкви, но с благословения и согласия их любящих сердец. Может быть от этого личное счастье казалось им богаче, краше и дороже.

В Таре — небольшом уездном городишке, расположенном в полутысяче вёрст от Тобольска, сделана была двухдневная остановка на постоялом дворе. Его содержал Носков, про которого рассказывали, что он из яицких казаков и сослан в Тарский уезд после казни Пугачёва.

Был этот Носков человек роста саженного и непомерной силы. Радищев, глядя на пожилого, усатого мужчину, поверил, что он двумя пальцами гнул подкову и одной рукой поднимал телегу. В Таре пугачёвец занялся мирным делом — развёл пчёл, имел пашню и содержал постоялый двор.

Носков принял экипажи Радищева за чиновничьи и встретил его приветливо. Хозяина постоялого двора проезжие не интересовали. Много их едет в Тобольск и из Тобольска. Не будешь всех расспрашивать — зачем и почему? Платят за постой исправно, а больше ему, Носкову, ничего от них и не нужно.

Радищев попытался заговорить с хозяином и спросил, давно ли он в Таре и как живёт. Носков простодушно, ничего не скрывая, охотно рассказал:

— На бога не гневаюсь. Что Яик, что Тара — одинаковы: с умом да с силёнкой везде жизнь найдёшь…

Такой ответ Носкова не понравился Радищеву. Он спросил казака, как же тот относится к своей прежней вольной жизни? Носков хитровато уставился на него чёрными, как смородина, глазами и передёрнул усами.

— Побаловались и хватит. Пусть другие займаются, кто помоложе. У них всё впереди.

— Значит, доволен житьём?

— Доволен не доволен, а где житьё-то лучше сыщешь? Радуйся, что бог послал…

Носков ещё подумал и изрёк:

— Оно и на всех не угодишь: для одного хорошо, для сотни худо…

Радищев заключил, что по-своему Носков и прав, но в его словах он слышал какие-то неясные, непонятные и новые нотки мужицкого толкования жизни.

— А воля?

— Воля — птица, ловить её надо, а как поймаешь?

Носков смолк, будто выговорил накопившуюся житейскую мудрость. Поняв, что на эту тему разговор окончен, Радищев спросил о достопримечательностях города. Казак устало зевнул и, чтобы его больше ни о чём не спрашивали, сказал:

— Все глазеют на золочёные колокола, може и ты, барин, глянешь. Про них мастак сказывать церковный староста, Семён Можантинов. Он и золотил те колокола…

Носков лениво указал на церковь, поднимавшую купола из-за каменного гостиного двора, амбаров, купецких лавок, что вытянулись в ряд невдалеке на торговой площади.

— За постой, барин, я наперёд беру…

Радищев сказал Носкову, чтобы он обратился к слуге Степану, и зашагал к базарной площади. Ему захотелось ближе познакомиться с городом и осмотреть его. Он знал — в Таре был завершён поход Ермака и добиты последние полчища Кучума. И поэтому город внушал благоговейное уважение к своей почти сказочной старине.

Древняя, как летопись, Тара! Здесь окончательно утвердились русские, наши далёкие потомки, чтобы продвинуть Россию в Сибирь. Отсюда начался их поход на Енисей и Лену.

Небольшой городок разместился, как и стольный Тобольск, по реке, на берегу притока Иртыша — Тары. В нагорной части находились воеводская канцелярия, амбары, в которых хранились казна и ясак. Тут же стояла караульня, обнесённая деревянным тыном, а рядом хоромины знати и купцов. Мелкий, чёрный люд ютился на окраине в лачугах, ниже к реке.

В Таре был построен винокуренный завод. Он выкуривал в год до двухсот тысяч вёдер пенника, спирта и полугара. На заводе, прозванном екатерининской винокурней, работали каторжане.

Радищев прошёл мимо завода, распространявшего в воздухе запах барды, стекающей вонючим ручьём в Тару. Он невольно подумал, как бы рассудили о своей жизни они, задыхающиеся в хмельном смраде винокурни? Так ли, как Носков, поведали бы о себе?

— Барин! — услышал он хриплый голос сзади и быстро оглянулся. Около него стоял старик огромного роста с коротко остриженными волосами и седой клочковатой бородой. Большой нос его был красный, как у пропойцы.

— Барин! — прохрипел старик. — В нос попало, гарцевать хочетца…

— Вижу, выпить не дурак, — сказал Радищев, рассматривая тряпьё, прикрывающее стариковское тело, рваные, залатанные холщёвые штаны и засаленную рубаху. — Откуда будешь?

— Журнальный, с государевой винокурни…

— За что штрафован?

Старик вместо ответа выразительно почесал затылок, лукаво прищурил глаза. И хотя вид его был совсем бродяжий, но старик располагал к себе, был он, должно быть, добродушным и безобидным человеком.

Радищев разговорился с ним. Он узнал, что родом он рассейской «из-под города Пензы».

— Земляк мне, значит…

— Може, — прохрипел старик, — только теперь варнаком прозываюсь…

— За какие дела в Сибирь попал?

— Гнев не сдержал, барин, — признался старик, — руку поднял на помещицу Мореву, будь она проклята! Брата нашего притесняла, тяглым скотом делала, всю неделю на себя работать заставляла… А мы, барии, тожа люди, не скотина. В законе божьем писано — шесть дней трудись, а седьмой господу богу отдай. В воскресенье хотелось в церковь сходить, свои делишки поделать… А она не давала… Каюсь, барин, как на духу, видать рука дрогнула, на человека её поднимал, не на скотину, промахнулся, жива осталась помещица, а меня упекли… Поначалу в Саратов, оттуда дальше, в секретную комиссию, а потом из матушки Москвы мужику одна дорога — по Владимирской угнали…

Старик умолк. Радищев опустил глаза. Взгляд его задержался на босых ногах старика, израненных и в коростах. Он с горечью подумал не только о нём, но и о других мужиках, прошедших по Владимирской. Сколько похожих следственных дел прошло через его руки протоколиста Сената! С содроганием сердца составлял он тогда экстракты для заседаний сенаторов, выписывая ясно и точно преступления помещиков, горя желанием справедливой мести за каждого обездоленного русского хлебопашца, ничем не защищенного от произвола и самодурства сильных.

В те годы, за изнурительной перепиской бумаг, он не видел русского крестьянина, но живо чувствовал бесправие народа. И вот теперь, много лет спустя, перед ним, таким же изгнанником, стоял один из тех, дело которого, быть может, находилось в его руках.

— Давно было с тобою? — спросил Радищев.

— Давненько. Не считал лета… Вскоре после нашего Пугача, царство ему небесное, — старик перекрестился и добавил: — Не гляди, барин, так на меня, не вру. Сибирь тем хороша, что врать не велит. Испытал на своей шкуре: в Рассее смирение напускай, а за углом делай что хошь, в Сибири — живи не притворяйся… В Рассее думают, варнак самый худой человек, коли «часы потерял, а цепочкой обзавёлся», а в Сибири же знают, что мы не хуже и не лучше других… Не откажи, барин, гарцевать хочетца…

Радищев вынул серебряную гривну.

— Возьми, выпей за здоровье Радищева.

— Возьми, выпей за здоровье Радищева.

— Душа твоя, барин, — миле ковша, — сказал старик, отвесил низкий поклон и зашагал от государевой винокурни в сторону базарной площади. Александр Николаевич проводил его глазами, полными горечи и обиды, за «варнака».

Радищев вспомнил слова, сказанные им в книге:

«Смотри всегда на сердце сограждан. Если в них найдёшь спокойствие и мир, тогда сказать можешь поистине: се блаженны».

Александр Николаевич возвращался на постоялый двор и думал о Носкове. Не такого спокойствия искал и жаждал он видеть в сердцах сограждан. То было не спокойствие, а скорее сытость и довольство жизнью. Куда исчез в Носкове былой дух, почему он удалился, отошёл в сторону от того, что искал под знамёнами Емельяна Пугачёва? Чем же тогда была ослеплена душа Носкова, когда он поднимал руку на тех, кто притеснял ему подобных, причинял им непростительные боли и обиды?..

Радищев был полон внутреннего стремления честно и до конца служить народу, и стремление это теперь горело в нём прежним пламенем. Он верил в скрытые силы народные и внушал себе: пусть не сейчас, не завтра, но к ближним потомкам придёт счастье. Пусть они получат должное вознаграждение за страдания их предков. Он верил в силу, которая сделает их могучими и поможет им построить жизнь так, как они того пожелают.

Разве старик-варнак, которому он подал в протянутую руку гривну, не был живым свидетелем, подтверждающим это. Ни тяжкая ссылка в Сибирь, ни длительные годы изнурительного труда на государевой винокурне не погасили в нём души человека, не сломили в нём силы.