Книга - Алекс Тарн

— Не в земле сила этого народа, а в учении, — отвечал Раббан. — Он будет цел, пока держится за знание — неважно, на чьей земле и под чьей властью. Стены запретов и заповедей надежнее самых высоких крепостных валов. Разница в обычаях глубже самого глубокого защитного рва. Окружите народ традицией, опоясайте обычаями — и никакой враг не сможет прорваться внутрь.

— Но, учитель, народ можно истребить, — упрямился Шимон. — Сколько раз мы уже висели на волоске…

— Рассеянный народ трудно истребить.

— Трудно, но можно. Ведь можно?

— Бог не допустит, — твердо отвечал Раббан и вставал, прекращая разговор.

Этот аргумент всегда оказывался последним, ибо как можно было его оспорить? Вера неоспорима. Но в этом случае правы оказывались и те, кто не соглашался с моим отцом. Например, канаи — горячие головы, зовущие к оружию, к восстанию против ромаев, к освобождению страны. Для них залогом сохранения знания была именно страна, Ерушалаим и Храм в Ерушалаиме. Свое «Бог не допустит» они произносили несколько раньше моего отца — в ответ на естественный вопрос, что случится, если ромаи все-таки победят?

Или те, кто полагал, что не следует особо упираться, поскольку знание и без нас сумеет позаботиться о себе. В отличие от раббанов, они не цеплялись за устаревшую традицию, именовали многие обычаи провинциальными предрассудками и резонно недоумевали, отчего бы не перенять у других народов хорошие привычки? Например, гимнасии у яванцев или бани у ромаев.

— Если мы хотим сохранить знание, — говорили эти прогрессисты, — то нелепо замыкаться в своей замшелой скорлупе. Наоборот, нужно передать его всем, кто соприкасается с нами, всем, кому только получится. А для этого предпочтительно говорить с чужими на их родном языке, стать для них своими, близкими. И если яванцы и ромаи лучше воспринимают истину в банях, на ипподроме или в театроне, то незачем тащить их в Храм — гораздо легче просветить невежд в их привычной среде, не лишенной, к тому же, несомненной приятности и для нас.

— Позвольте, — возражал какой-нибудь возмущенный раббан. — Но отчего вы так уверены, что вас услышат? Где гарантия, что знание не пропадет, не останется незамеченным, не сгинет в хохоте пошлых комедий, в ипподромной пыли, в звоне гладиаторских мечей?

— Бог не допустит, — следовал хладнокровный ответ, и раббан смущенно замолкал, ибо, в конце концов, и его собственная цепочка доказательств неизбежно приходила к тому же.

В общем, так или иначе, с логической точки зрения, все три позиции представлялись мне абсолютно равноценными. А потому я предпочел бы вовсе не выбирать между ними, да-да, именно так, не удивляйтесь. Но увы, тогдашняя жизнь в Галиле вынуждала определиться. Возможно, кто-то из вас решит, что мой выбор заранее склонялся к мнению Раббана — просто потому, что я был его сыном. Может ли бар-Раббан противоречить Раббану? Если вы действительно так подумали, то просто слушали мой рассказ не слишком внимательно. Именно моя вынужденная присоединенность к отцу диктовала прямо противоположный вывод. Хоть чем-то я должен был от него отличаться!

Из двух оставшихся вариантов я больше склонялся к последнему, прогрессистскому. Все-таки наверняка было бы очень приятно провести день в ромайских банях или позабавиться в цирке вместе с многотысячной толпой… не знаю, не знаю… ведь мне так и не пришлось этого испытать и теперь уже точно не придется. Прогрессистский образ жизни требовал прежде всего денег, а денег у меня не было никогда. Так что поневоле пришлось остановиться на воинственных канаях. Что, конечно, вовсе не означало, что я немедленно вышел с мечом на дорогу подстерегать ромайских чиновников.

Канаев в Галиле было тогда пруд пруд, это верно, но воевали они до поры до времени исключительно языком, а попросту говоря, повсюду болтали о необходимости срочного восстания. Впрочем, кое-где доходило и до дела: собирали оружие, а то и нападали… нет, не на ромаев, а на своих, на предателей, коими полагали прежде всего прогрессистов, променявших свой народ на бани и ипподромы.

Нет, я в этом не участвовал. Вояка из меня совсем никудышный. Честно говоря, я и языком-то не очень трепал, а точнее, не трепал вовсе, ходил себе с отцом, как и прежде. О моем канаизме не знал вообще никто, кроме меня самого. Никто и подумать не мог, что смотрит не на безымянного бар-Раббана, а на тайного опаснейшего каная… зато в мечтах… о, в мечтах я представлял себя новым Еудой Маккаби, народным героем, изгоняющим из страны бесчисленные вражеские легионы. Я вступал в Ерушалаим во главе победоносного войска, и благодарная толпа славила мое имя, мое вновь обретенное, мной же самим выбранное имя: «Адам!.. Адам!..» а мой отец выходил ко мне навстречу вместе со всеми… нет, еще более восторженный, чем все, и кто-то спрашивал:

— Что это там за старик?

И кто-то другой отвечал:

— Где? А, это?.. это отец Адама.

Да-да, в мечтах все переворачивалось, и точкой отсчета становился уже я, Адам бен-никто, Адам бен-адам — Человек, сын человеческий! Но это в мечтах, а в реальности я оставался все тем же никудышным бар-Раббаном, ничтожеством, сорняком в тени плодового дерева. Не думаю, что мои мучения были незаметны: я не умел толком делать ничего, даже скрывать свои чувства. Просто они никого не интересовали. Кому какая разница, коли сорняк вдруг пожелтеет или пойдет пятнами, поникнет или, наоборот, воспрянет? Наверное, поэтому я был так ошарашен, когда Йоханан вдруг подошел ко мне со своим предложением. Еще бы: кто-то впервые обратил на меня внимание! И не просто «кто-то», но один из лучших, один из тех немногих, что осмеливались перечить самому Раббану.

От полноты чувств я не расслышал большинство произнесенных слов, но, на мое счастье, Йоханан был достаточно умен, чтобы понять мое состояние. Он немного подождал, улыбаясь своей обычной благожелательной улыбкой, в которой даже самый мнительный человек не усмотрел бы и тени снисходительности, и повторил:

— Мне нужно серьезно поговорить с тобой, бар-Раббан. Мы с Шимоном задумали уходить на юг и собираем друзей в попутчики. Возможно, тебя это тоже заинтересует. Что скажешь?

Я смог только кивнуть. Йоханан ласково приобнял меня за плечи одной рукой и прошептал на ухо:

— Приходи сегодня после ужина на обрыв. Знаешь, где мы обычно…

— Знаю, — произнес я хрипло, едва справившись с собственным голосом.

Еще бы не знать! Сколько раз я издали смотрел на то, как они сидят там вдвоем, разговаривая или просто задумчиво глядя на водную гладь Кинерета. В такие минуты никто не осмеливался нарушить их уединение, даже самые уважаемые раббаны, даже самые бесцеремонные невежды. И вот… я просто не верил своим ушам.

— Так придешь?

Я промычал нечленораздельное согласие и он отошел, прекрасный, как весеннее утро, одаривая своей лучезарной улыбкой всех, кто удивленно следил за нашей невероятной беседой. Наверное, они поразились бы намного меньше, если бы Йоханан заговорил с ослом. И уж совершенно точно, что для самого осла неожиданное внимание Йоханана стало бы меньшим сюрпризом, чем для меня. Не помню, как я дожил до вечера. За ужином кусок не лез мне в горло, но уже выйдя из-за стола, я как-то успокоился — почему, не знаю. Погода была тихая, ветер улегся, на еще светлом небе сияли первые крупные звезды, а Кинерет выглядел как-то особенно торжественно и важно.

— Что ты так дергаешься? — спросил я сам себя. — Выбора, в сущности, нет. Ты примешь все, что они предложат — просто потому, что нет ничего хуже, чем твое нынешнее состояние.

— Это так, — ответил я сам себе. — Оттого я и дергаюсь: а вдруг они не предложат ничего?

Но они предложили. Говорил, как всегда, Шимон, а Йоханан помалкивал до поры до времени, поблескивая в сумерках своими чудо-очами.

— Ты сын своего отца, — сказал Шимон. — А потому тебя будет особенно трудно убедить в его неправоте.

При всей своей ученой гениальности он был довольно прямым и бесхитростным парнем.

— Попробуй, — ответил я. — И ты убедишься, что это намного легче, чем тебе кажется.

Йоханан усмехнулся. Этот, без сомнения, видел меня насквозь.

— Понимаешь, — продолжил Шимон и запустил обе пятерни в свою курчавую короткую бороду. — Мы никак не можем согласиться с Раббаном. Он, конечно, великий человек и большой ученый, но вопрос слишком важен, чтобы поверить на слово кому бы то ни было, даже ему. Раббан говорит, что империи приходят и уходят, но то же самое можно сказать и о народах. Сколько народов стерто с лица земли только здесь, в Ханаане? Да что далеко ходить: кто-нибудь слышал хоть слово о десяти исчезнувших коленах Яакова? Разве помогло им рассеяние? Нет, они растворились, растаяли вместе с сотнями других народов, больших и малых. Можно ли быть уверенным, что та же судьба не постигнет потомков Еуды?

— Значит, вы хотите уйти к канаям?