Книга - Алекс Тарн

— Послуша йте. Я устала повторять вам одно и то же. Таких совпадений не бывает. В течение одних суток погибли три человека, пытавшихся перенести на себе свиток или его копию. Должны были погибнуть еще дважды, но уцелели — оба раза из-за моего вмешательства. Факт, что ловушки уже стояли наготове: грузовик на обрыве, террористы на шоссе. И наоборот: пока Клим разгуливал рядом со мной, ничего плохого с ним не происходило. Но стоило ему отбежать всего на сотню метров, как он едва не утонул вместе с Наджедом. Затем история с вами… да и бедуинские рассказы о проклятой пещере наверняка на чем-то основываются… — Ханна безнадежно махнула рукой. — Знали бы вы, как я ненавижу всякую чертовщину, но попробуйте предложить другое объяснение. Ну? Я вся внимание.

Сева молчал.

— То-то же, — сказала она без всякого торжества в голосе. — Переночуете здесь на диване. Вот плед. Я лягу в соседней комнате. И будем надеяться, что потолок на вас не обрушится.

— Будем надеяться? — Сева сделал трагическое лицо. — Легко вам говорить. А если через стенку волшебство не сработает? В одной кровати наверняка безопасней.

Ханна фыркнула.

— Настолько далеко мое самопожертвование не распространяется. Ложитесь спать, господин шутник. Завтра будем думать, как выбираться из этой истории.

Она уже выходила из комнаты, когда Сева спросил:

— Кстати, я одного не уловил: кто такие эти Шимон из чего-то там и прочие Йохананы? Отчего вы все так разволновались? Вы уж извините мое невежество, но действительно непонятно.

— Вы шутите? — обернулась Ханна. — Нет? Ну вы даете, господин Баранов… Чему вас только в школе учили? Шимон из Бейт-Цайды или, в русской транскрипции, Симон из Вифсаиды вошел в историю под именем апостола Петра. А втроем с братьями-рыбаками Иаковом и Йохананом, известным еще как Иоанн Богослов, они составляют тройку ближайших и любимейших учеников Христа. Спокойной ночи.

— Подумаешь… «чему вас в школе учили»… — ворчал себе под нос Сева, поудобнее устраиваясь на диване. — Экие мы снобы… истории КПСС нас учили, вот чему… тьфу!

Он заснул, едва успев опустить голову на подушку.

IV

Луна сегодня полная, круглая, как и положено к празднику. Она висит над спокойной поверхностью моря, рассекая его надвое своей сверкающей дорожкой, как мечом, как жезлом. Моше тоже рассек море надвое своим жезлом, когда выводил народ, когда спасал людей от смертоносных колесниц. Но нам-то уже не спастись. Там и тогда было другое море, другой жезл, другие времена. Разве что праздник оттуда же… Странно, отчего это самые главные события в моей непутевой жизни приходятся именно на Песах?

Сегодня утром я умру. Считать ли смерть одним из главных событий? Нет, не думаю. Мне уже хорошо за семьдесят — в таком возрасте смерти не удивляются. Да и потом — какое же это событие жизни? Ведь смерть означает, что жизни уже нет. Впрочем, в определенном смысле я как бы и не умру, потому что я — давно уже не я, а другой, никогда не живший, но умерший, чтобы воскреснуть… хе-хе… лихо заверчено, правда? Не удивляйтесь, я и сам в этой путанице не больно-то разбираюсь. Не для рядовых умов эта каша заварена, вот что.

Шимон, тот бы вам все объяснил. И не только потому, что лучше Шимона никто не умел объяснять самые сложные вещи. Просто он же ее и заварил, эту кашу, вот почему. Он и Йоханан, на пару. Что из этого выйдет, одному Богу известно, да и выйдет ли что-нибудь?

Мы познакомились в Бейт-Цайде. Был такой симпатичный городок рядом с Кинеретом. Я говорю «был», потому что неизвестно, остался ли он сейчас, после нескольких лет нынешней проклятой войны. Что-то наверняка осталось: развалины, обгоревшие дома, стаи одичавших собак… А вот люди… люди не всегда возвращаются на пепелища. Боятся болезней от разлагающейся человеческой падали. Тут ведь как: либо нужно вернуться сразу, чтобы похоронить, либо уже ждать подольше, пока собаки и птицы не решат проблему трупов вместо людей. Бывает, что не получается ни того, ни другого: скорое возвращение не всегда возможно, а на долгое ожидание не все способны. Жизнь дается для того, чтобы жить, а не для того, чтобы ждать. Ну, а иногда так и просто возвращаться некому.

Я пришел в Бейт-Цайду вместе с отцом. Мой отец был известным тогда учителем Торы и путей праведной жизни. Таких называют у нас раббанами. Вот и он был Раббан, именно так, с большой буквы, потому что выделялся своей ученостью среди тогдашних многочисленных раббанов Галиля. Я же ходил при нем в качестве несущественного приложения, эдакий сбоку-припека, ничем не примечательный сын замечательного человека. Да, да, вы не ошибаетесь, слыша горечь в моих словах. Есть много несправедливого в жизни, но нет ничего несправедливее жизни в тени великого родителя. Ведь люди устроены так, что склонны видеть в смене времен, лет и поколений непрерывный процесс совершенствования. Сегодня должно быть непременно лучше, чем вчера, а завтра лучше, чем сегодня. Дома должны становиться теплее, мастера искуснее, мудрецы умнее, оружие страшнее, еда вкусней и разнообразней. Так оно и происходит, не правда ли? Вот то-то и оно… а потому, сами подумайте, как должен выглядеть ничтожный сын рядом со знаменитым папашей? Да это же просто ошибка природы, ни больше ни меньше! Прямо недоразумение какое-то, а не сынок, оторви да брось.

Возможно, я понял серьезность своего положения слишком поздно. Возможно, мне нужно было еще подростком сбежать из дому и начать новую, отдельную, пусть менее сытую, зато свою собственную жизнь. Возможно… Но я этого не сделал, упустил момент, а когда опомнился, меня уже никто не называл иначе, чем «сын Раббана».

— Кто это там идет?

— Где? А, это… это бар-Раббан, сын Раббана…

Вскоре даже сам отец перестал звать меня по имени. А почему? Неужели я заслуживал этого меньше, чем большинство его учеников? Да, мои знания не был столь серьезны и основательны, как у Шимона, способного слово в слово процитировать сотни книг и устных преданий. Я и думать не мог состязаться с блестящей изворотливостью Йоханана, находившего путь к победе в любом ученом диспуте. Я всегда был пареньком весьма средних талантов. Средних, но уж никак не идиотом. Отчего же мне выпало ходить «сыном Раббана», когда даже самых последних дураков вокруг называли по имени? Они, ничтожества, существовали сами по себе, а я — нет. Почему?

Этот вопрос бурлил во мне, как вода в серном источнике и отравлял мою жизнь, как сера отравляет воду. И тем не менее я продолжал следовать за отцом, вместо того, чтобы уйти куда подальше, где никто ничего не знает обо мне и зажить самостоятельной жизнью, взяв себе какое-нибудь хорошее, звучное новое имя. Понятно, что прежнее решительно не годилось: меня бы немедленно опознали, как сына того самого Раббана, и все немедленно закрутилось бы заново. Подумав, я остановился на имени Адам. В этом заключалась необходимая символика. У первого человека не имелось никакого прошлого, его ценность заключалась только в нем самом, без всяких папаш-раббанов, без всяких бен- и бар-… человек и все тут, нагой, как в первый день Творения.

— Кто это там идет?

— Адам.

— Адам бен-… кто?

— Бен- никто. Просто Адам, человек. Разве этого недостаточно?

— Гм… и в самом деле… Адам. Эй, Адам!

Так я думал, так представлял себе, ворочаясь бессонными ночами рядом с мирно похрапывающим отцом… но все никак не мог отважиться. Безымянная жизнь лишила меня смелости. Не зря говорят, что имя идет впереди человека. Идти впереди меня было нечему и некому. Честно говоря, я уже почти смирился… но тут появились Шимон и Йоханан.

Они все время ходили вместе, хотя трудно было представить себе более не схожих между собой людей. Шимон — среднего роста, плотный, коренастый, с квадратной физиономией, обрамленной жесткими курчавыми волосами. Тогда ему едва перевалило за тридцать, но он уже начал обильно лысеть — со лба и на макушке. Он был натуральным уродом, этот Шимон — нос картошкой, маленькие глазки под тяжелыми жабьими веками, отвислые щеки и грубый рот с толстыми растрескавшимися губами. Вся красота в этой неразлучной паре досталась Йоханану. Вот уж кто вышел на загляденье: высокий, стройный красавец, волосы длинные, прямые, густые, как у женщины; лицо чистое, овальное, кожа нежного оливкового отлива, тонкие черты, а ресницы, ресницы… а глаза… ох, какие глаза — посмотришь, не оторваться…

И разговор они вели тоже по-разному. Шимон говорил медленно, четкими твердыми предложениями, где все слова были подогнаны друг к дружке, как кирпичи, говорил, как стену строил. Казалось, что на его речи можно было стоять, словно на крепостной стене; по ней можно было бегать вприпрыжку, почти физически ощущая ее надежную, устойчивую монолитность, ее можно было легко защищать, с улыбкой наблюдая за тем, как отскакивают от нее вражеские стрелы и копья, как ломаются, падая в ров, осадные лестницы, невесомые рядом с ее нерушимой мощью. Только дурак пожелал бы себе такого противника в споре.