Три запрета Мейвин (СИ) - Дементьева Марина

Я поклялась, что изгоню ненависть из его глаз.

Я всегда добивалась своего.

И однажды, заглянув в серебряные зеркала, увидела отражённую в них любовь.

Это была моя победа.

Но ненависть не исчезла. Его не умершая ненависть ко мне. Его рождённая ненависть… к себе.

Это было моё поражение…

Тёмная каёмка вдоль лезвия гасит лунный свет. Провожу по губам. Сладкая. Почему его кровь такая сладкая?

Отбрасываю нож, как живое опасное существо. Сталь с высоким звоном ударяется о камень стены, звук падения тонет в устлавших пол шкурах.

— Мне следовало убить тебя прежде… потому что теперь это превыше моих сил.

Он вскидывает голову, ловя мой взгляд. Усмехаюсь его неверию.

Как же, кровавая королева Коннахта. Не пристали ей такие признания.

Королева-ведьма, королева-убийца, королева-распутница. Словно бы чужая мысль принуждает замереть на миг: верно, немного радости любить такую.

Он кажется таким невозможным, нездешним, точно созданным из ночи и звёзд, из лунного света. Таким недостижимым, ускользающим, как сон, что поутру растает. И я понимаю, что больше всего хочу: пусть он не исчезнет. Пусть исчезнет всё: богатство, слава, победы… а он, он — останется.

Впервые за все мои ночи мне страшно встретить рассвет в одиночестве.

Приближаюсь к лицу, касаюсь губ дыханием. Пока только дыханием.

Обвожу резные черты кончиками пальцев, так, что можно ощутить исходящее от кожи тепло, но не коснуться.

Наконец, твёрдая линия рта смягчилась, дрогнула. Нет, милый, не спеши, ещё рано. Медленно отклоняюсь и почти слышу разочарованный вздох.

Он угадывает очередное движение, и сердце под моей ладонью помимо воли выдаёт его, не более чем на миг изменив ровному ритму. Меж полусмеженных ресниц плещется расплавленное серебро.

Корона моих волос распущена его руками, и потоки золота растекаются по его груди, животу и бёдрам.

Накрываю ласковыми губами рану. Мои губы без слов просят прощения за причинённую боль. Спроси я тебя теперь, что бы ты ответил: разве не может боль быть сладкой?

Ток твоей крови отвечает моим губам.

Языком стираю ручеёк, тонкой чертой пересёкший грудь и живот, слизываю, как брусничный сок, с каждого выступа и впадины тела мужчины, молодого и не утратившего юношеского изящества и гибкости, но закалённого в огне и крови, достигшего вершины красоты и силы.

Всего лишь прикасаясь к нему, испытываю удовольствие, которого иные не могли доставить самыми изощрёнными ласками. Он не притрагивается ко мне и не двигается сам, но опыт позволяет чувствовать звенящее в нём напряжение. Он точно тисовый лук, и я озорно гадаю, когда выйдет предел его терпению.

Он замер, чуть отклонившись назад, точно совершенное в своей соразмерной сияющей красоте изваяние, и, выдавая кипящий пламень жизни, лишь сжимаются пальцы, сминая в горсти простыни. Откинутые со лба и висков пряди открывают лицо, словно бы самим Лугом высеченное изо льда, наполненного звёздным светом, и влажно мерцают два осколка мрака.

Победно улыбаюсь, когда сквозь стиснутые зубы вырывается приглушённый стон.

Гордый. Упрямый.

Любимый.

Мой.

Приподымаюсь, скользя по окаменевшим мышцам болезненно чуткой грудью. Мои поднявшиеся в требовательном жесте руки оплетают его шею и плечи ядовитыми лозами.

С мгновенье он молча смотрит на меня невозможно чёрными глазами, в которых мечется та же голодная пустота, что повелевает и молит из глуби моего естества: «Приди, наполни меня собою, наполни до краёв своим пламенем, не оставь изнывать, пустой, холодной!»

И он яростно откликается на призыв. Лёд раскалывает долго сдерживаемый огонь. Сильные руки вжимают меня в жёсткое распалённое тело; губы, жестокие, несытые, сминают цветущий шиповник моего рта.

Не обладание, наказание собой. Все наши ночи — не томная нега любовников, вино и мёд.

Они — продолжение поединка вновь и вновь сходящихся врагов. Кровь и яд.

Это не может длиться вечно, — согласны чутьё и опыт. Всякая битва должна завершиться — победой или поражением, когда не приемлют перемирие, — увещевает рассудок, слабеющий по вине князя-колдуна.

Но как быть, когда любой исход сулит пораженье для обоих?..

С ним одним хочу быть покорной. С ним одним могу быть ласковой. Подчиняясь настойчивой и бережной силе рук, опускаюсь на его бёдра. И, более не сдерживаемое, ликование криком вырывается из груди.

С запёкшихся кровавыми трещинками, искусанных губ слетает возглас:

— Мейв…

…Выдираюсь прочь из охваченного любовной лихорадкой тела, прочь из той ночи, что столетья назад спалил рассвет…

Кричу без крика: «Я — Мейвин! Мейвин из Лейнстера, дочь Лири и Граньи!» Мне необходимо помнить это, чтобы не потерять себя, расщепленной, расколотой, не оставить душу блуждать вдали от опустевшего, животно-безмысленного тела.

Бьюсь, проклинаю и плачу в протестующем негодовании: «Эта женщина безумна! Эта женщина — не я! Не может быть мною!»

«Ты права и ты ошибаешься, — лукаво подмигивает знание. — Она не была тобою. Но ты — это и она тоже».

«Нет! Не хочу быть ею! Пусть это прекратится!

Пожалуйста!..»

Но в плену воспоминаний не считаются с моими желаниями. И потому — падаю, падаю в безумство былой любви… извиваться расплавленным телом… задыхаясь, изнемогая от неведомой прежде нужды, льнуть к источнику губ, хмельно-отравленному, целительно-убивающему. Лезвийно-больно, медвяно-сладко видеть любимое лицо, изменённое страстью.

Он со мною… и не со мной.

Моё сознание разлетается на осколки и рассеивается среди предрассветных звёзд…

Кровавая королева

Постели нам недостало, лежим на полу, на груде сбитых, смятых шкур, раскинувшись, сплетясь телами так, что, казалось, не разъять. И что-то, бывшее внутри, расправившее огнистые, ветряные крылья, возвращается в клеть груди, но она более не тесна. Наши дыхания выравниваются, утихают. Там, где голодно выла пустота и искрами расплёскивалось пламя, тлеют угли страсти. Тлеют, не угасая.

Вдыхая чистый жар мужского тела и запах свежей близости, сонно шепчу:

— Золотая или кровавая… я твоя.

Он отрешённо смотрит сквозь, в упрямо не тающую тьму под сводом.

— Сейчас — да.

Упоительная усталость превратила плоть и кости в податливый воск. Рассвет вкрадчиво-необоримой властью своей смягчил все очертания и краски, но с резного тонкого лица уже истёрлись следы недавней страсти. Он вновь отдалился, заключившись в себе, и даже рассветное сияние отражается от него, не согревая черт. Упрямец.

Понимаю: ему легче убедить себя в том, что в любой день и миг королева отвергнет его, заменив другим, как поступала с иными много раз прежде. Но моей щеке так удобно лежать в выемке плеча, моё успокоенное тело устроилось в объятиях так естественно, будто они были мне предназначены. Я чувствую себя завершённой, полной, умиротворённой, и нет сил и охоты омрачать редкие минуты единения очередным витком неразрешимого спора. Чуть повернув голову, мягко целую тёплую кожу и смежаю ресницы.

Чувствую прикосновение к волосам, какое-то дрогнувшее, словно растерянное. В следующий миг его твёрдая рука обнимает плечи, ограждая от холода.

Тихий голос провожает меня в покачиваемую на волнах ладью дрёмы:

— Спи… моя королева.

***

…Сижу, уперев локти в столешницу, а в ладонях держа клонящуюся голову, тяжёлую, точно она принадлежит не мне, а идолу. Кажется, если отпущу её, голова покатится с плеч, с гулким металлическим звоном.

Или разлетится каменной крошкой? Во всяком случае, приятного мало. Думаю о несомненном преимуществе идолов перед людьми — уж их-то головы не трещат от боли.

— Она была твоей сестрой.

Слова режут густой воздух пиршественного зала, серебряно-стальные в багрово-сизой мути. Из своего скрюченного положения вижу ноги в высоких сапогах и край чёрной туники. В птичьем разноцветье двора он один выделялся, как ворон из пестрокрылой стаи.

Чтобы посмотреть говорящему в лицо, пришлось предпринять немалое усилие, осознавая шаткость собственной позы. Рот безобразно разъезжается. Вяло надеюсь, что на усмешку презрения это похоже хоть чуточку больше, чем на болезненную гримасу.