Имперская жена (СИ) - Семенова Лика

Я пыталась быть практичной, но меня снова и снова скручивало от обиды, от чудовищного подлого обмана, который заставил на какое-то время поверить, что все может быть хорошо. Я ненавидела себя за искренность так, что готова была биться головой о мрамор. Здесь нет ничего настоящего — не будет и настоящей меня. Он — мой законный муж, он в своем праве. Так пусть берет, что хочет, и уходит. Ни крупицей больше положенного. Ни жестом, ни взглядом. Госпожа де Во ошибалась.

Индат поначалу донимала меня расспросами, но поняла, что я не хочу делиться подробностями. По крайней мере, не сейчас. Пересказать все, что было — заново пережить. Вспомнить, как пело внутри, как обжигали чужие руки, чужие губы. Как я на краткий миг вообразила его своим и была совершенно счастлива.

Целый день я пролежала в постели. Ссылалась на головную боль. Даже для Индат. Кажется, впервые за всю жизнь я ей так откровенно лгала. Думаю, она это понимала. Здесь, в Сердце Империи, между нами снова и снова вставала ложь, и мне неумолимо казалось, что мы отдалялись. Крошеными шажками, миллиметр за миллиметром. И я ничего не могла сделать, будто пыталась удержать в пригоршне воду. Но та вытекала. Где-то глубоко-глубоко внутри я понимала, что это неизбежно — мы здесь не уцелеем. И от этой мысли становилось обреченно и пусто.

Днями я гуляла в саду, но уже не видела его красоты. Это был просто сад — очередное замкнутое пространство, служившее тюрьмой. Мне даже было запрещено приближаться к ограде, чтобы взглянуть на внешний мир. Я оказалась заживо замурована в этом проклятом доме, и каждый день с ужасом ждала, что мой муж вернется. Но одновременно затаенно хотела этого, чтобы показать, насколько мне все равно. Он должен это знать.

Это снова были конфеты. Огромная, украшенная цветами пирамида на танцующей подставке, которую вкатили рабыни-вальдорки. У Индат разгорелись глаза, но я запретила ей брать. Велела отвезти в тотус и отдать рабам. И почти тут же увидела темное ушлое лицо «своего» управляющего. Он протиснулся в дверь, поклонился:

— Моя госпожа, прошу простить меня, но это недопустимо.

— Что недопустимо, Брастин?

Я уже готовилась ко сну. Сидела перед зеркалом, а Индат расчесывала мои волосы.

— Кормить конфетами рабов.

— Кто это сказал?

Управляющий замялся:

— Существуют правила.

— Правила или законы?

Я повернулась, пристально смотрела на него, и полукровка был вынужден опустить глаза.

— Правила благородного дома, госпожа.

Я поднялась, сделала несколько шагов:

— Кто я здесь, Брастин?

На темном лице отразилось недоумение:

— Госпожа.

— Эти конфеты мои?

— Ваши, госпожа.

— Я могу распорядиться ими так, как захочу?

Полукровка лишь кивнул.

Я вернулась к зеркалу:

— Значит, отправьте это в тотус. Я так хочу.

Лигуру хватило мозгов не возражать, но я сомневалась, что он выполнит приказ, потому что проклятую пирамиду так и не забрали, и она по-прежнему источала одуряющий запах цветов и шоколада.

Индат отложила щетки, когда за управляющим закрылась дверь:

— Он все расскажет вашему мужу. И будет очень плохо…

Я выпрямилась, будто готовилась к удару:

— Пусть рассказывает. Мне уже все равно.

Она привычно села у меня в ногах, положила остренький подбородок мне на колени. Долго молчала, глядя снизу вверх. Наконец, решительно покачала головой:

— Нет… Вам не все равно. Вы очень обижены, госпожа, а это совсем не одно и то же. Когда все равно — тогда не обижаются.

Она будто подковыривала ногтем то, о чем я не хотела даже думать. Но Индат была права: когда все равно — тогда нет обиды. Нет жжения в груди. Нет желания плакать.

Я снова посмотрела на конфетную пирамиду:

— Съешь все это, чтобы ничего не осталось. Слышишь?

Она только этого и ждала. Подскочила с лукавой улыбкой, кинулась к сладостям. Долго вертелась, выбирая. Наконец, засунула в рот конфету и встрепенулась, округляя глаза:

— Госпожа, тут что-то есть!

Она вытащила несколько конфет, а вслед за ними небольшую синюю коробочку. В похожих мама хранила свои скромные драгоценности. Индат подбежала, протягивая футляр:

— Что здесь, госпожа?

Я отвернулась, подошла к креслу у окна и залезла с ногами:

— Мне не интересно, Индат. Смотри сама, если хочешь.

Она переспросила:

— Я, точно могу открыть?

— Как хочешь.

Я слышала, как щелкнул футляр, с переливчатым звоном воспарила крышка, и Индат охнула, прикрывая рот ладошкой:

— Это серьги, госпожа. Такая красота!

Она кинулась ко мне, но я отвернулась и в протестном жесте вытянула руку:

— Не надо. Даже смотреть не буду.

Индат не посмела настаивать. Просто сидела на полу и любовалась, подставляя футляр под лучи лаанских светильников. Я видела цветные блики на ее восторженном лице. Индат осторожно тронула камни кончиками пальцев, сосредоточенно посмотрела на меня:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Каково это, госпожа — быть с мужчиной?

Вопрос застал врасплох. Я повернулась и какое-то время молча смотрела в ее удивительно серьезное лицо. Наконец, покачала головой:

— Я не понимаю тебя.

— Что вы чувствовали?

По всей ее позе, по решительно сжатым губам я видела, что Индат намерена услышать ответ. Я покачала головой, глубоко вздохнула:

— Не знаю, Индат… Было мгновение, когда казалось, что ничего лучше со мной в жизни не происходило. Но… это все иллюзия. Я сама ее выдумала.

— Значит, вам было хорошо с ним? С вашим мужем?

Я напряженно молчала, потому что эти вопросы порождали болезненные воспоминания. И вновь нестерпимо заскребло внутри.

— Сейчас мне кажется, что нет ничего хуже… Я бы предпочла, чтобы всего этого не было.

Индат наградила меня таким сосредоточенным взглядом, что я едва не отшатнулась. Глубоким, тяжелым и каким-то холодным. Чужим взглядом. Она медленно покачала головой:

— Нет, госпожа моя. Хуже — никогда этого не узнать.

41

Я не хотел, чтобы отец пронюхал о встрече с Брастином, назначил в Каменном городе, в Кольерах. В моей сепаре нас никто не увидит. И не услышит.

Кольерские бои… Здесь теряют и приобретают состояния, здесь круглосуточно льется кровь и стоит невообразимый гул. Тайное имперское сердце, из которого давно не делают секрета. Когда-то они были нелегальны, но это никак не мешало принцам и даже императорам ставить деньги, дворцы, людей. Поговаривают, когда-то давно император Пирам I проиграл здесь собственную дочь. Не удивлюсь, если это правда.

Я ставил мало, тем более, в последнее время. Чужая смерть перестала забавлять. Но, по абсурдной случайности самое безумное место Сердца Империи оказывалось при этом самым спокойным. Устроители и держатели Кольер ревностно оберегали собственную репутацию, и вошедший в Кольеры — все равно что умирал для внешнего мира. Империя в империи, город в городе, измерение в измерении. Здесь передавались секреты, заключались сделки, замышлялись заговоры. В этих стенах меня не в силах были достать ни отец, ни дипломатическая палата, ни сам Император.

Я провел здесь сутки, после того как ушел от собственной жены. Вой трибун на какое-то время вырвал меня из реальности так, что я спустил четыре тысячи геллеров. Выиграл триста. Отдался азарту с больным жаром, но быстро понял, что мысли мои были не здесь.

Сначала я чувствовал удовлетворение, вспоминая ее растерянное лицо. Попытки угодить мне. Мягкие, податливые неумелые губы, дрожащие руки. Она пыталась перебороть стыд, влажная кожа покрывалась мурашками от легкого касания. Нежно-розовые соски на вершинах аккуратных грудей каменели. Белая, почти перламутровая, гладкая и теплая. Она была будто выточена из подсвеченного мрамора. И ни единого волоска между ног. Фантастическое ощущение, когда пальцы касаются нежной гладкой теплой плоти. Рабыням запрещено удалять волосы на теле, и... рабыни — совсем не то. Не то! Стук ее разогнанного сердца, ее запах, ее вздохи… Я пьянел от одной ее близости, и разом летели к чертям и Император, и отец.