Очерки Москвы - Н Скавронский

Из представленных нами отношений открывается именно то, что называется «фабричным бытом», — этот бездомовый, бивуачный, кочевой быт, в котором не видно не только удобств жизни, но даже и малого подобия их. Черты сельского житья приносятся поселянами-рабочими и на фабрику — тот же дырявый овчинный тулуп является одеялом; тот же мешок с рубахами, кафтаном и проч. кладется в головы, но обстановка совершенно изменяется: не родной уже избой пахнет, не в сельской здоровой обстановке спит весной и летом на фабрике работник. Вы видите сотни, тысячи рабочих, видите немалое число детей, женщин, девочек, девок… А место, где бы удобно было отдохнуть после тяжелого трудового дня, вы редко увидите.

На некоторых фабриках человек-хозяин еще устраивает так называемые нары, нечто вроде полатей или навесов над станами, и за это доброе слово хозяину! — потому что в настоящем положении возможность опрятной кровати для фабричного — вещь весьма забавная, и над этою потребностью нахохотались бы вдоволь и хозяин и работник… Вероятно, многим случалось видеть нары, и многие знают, что это такое! Мы не раз подходили к ним, когда от них еще пахло лесом, и потом, чрез какой-нибудь месяц, их уже было трудно узнать: фабрика коптила их, покрывала сажей, народ пропитывал своим запахом, загаживал; заглянуть в их внутреннее содержание без преувеличения было страшно — тут уже всякий наиблагороднейший фабрикант может и имеет право умыть руки: ввести опрятность в фабричный быт при настоящем положении рабочего нет никакой возможности, «тут радикальные потребны средства!».

Бездомный, бесхозяйственный быт, близость города и всех его соблазнов производят в нем такую путаницу, что мы не берем на себя смелости представить сколько-нибудь подробный, характерный очерк, а по многим обстоятельствам должны довольствоваться только общими чертами… У фабричного два перелома в его жизни: первый, когда к нему удобно прилагается пословица — сколько волка ни корми, он все в лес смотрит; второй, когда город собьет его с толку и деревня начнет быть для него горче редьки, — впрочем, есть натуры, составляющие исключения, которые ежегодною побывкой к Святой и на рабочую пору умиротворяют как-то до самых старых лет деревней — быт города, городом — деревню; но редкий и из этих исключений не сбивался с так называемого панталыку. В первом периоде фабричный — еще малоопытный работник и еще боится фабричного быта: он в нем еще не обтерся; во втором он уже более искусный работник и уже ценит себя; дети, сызмальства приучающиеся к фабричному делу, не имеют первого периода, они прямо входят в фабричный быт и скоро привыкают к нему.

Теперь на очереди назвать некоторые из не названных еще главных черт этого быта на больших фабриках.

Удобные помещения, как видно, очень редки; доброе и признательное слово говорится до сих пор заботливому хозяину из-за нары; харч не везде удовлетворителен — забота фабриканта в этом отношении, за немногими и тем еще более светлыми исключениями, вообще не к пользе работника; значительное множество постных дней (с лишком двести сорок в году) делает так называемый стол еще скуднее, особенно для рабочего человека; выручает, главным образом, мучнистое — хлеб и каша; грамотность самая незначительная; школы, столь нередкие в былое и еще недавнее время, теперь реже; близких воскресных школ, как мы уже говорили прежде, в этой части нет, а рабочих в одной Лефортовской части считается до 4000 человек! Нравственность в фабричных большею частию, как говорится, в большом упадке; да иначе оно и быть не может: что же и остается бездомному, одинокому работнику, безграмотному, отделенному от мира разобранным нами уставом, что остается ему в предписанном, строгом чине жизни, как не кабак в свободное время — и если притом в кабаке он найдет не одно вино, а все услады жизни?

Упадок нравственности не в одних взрослых и возмужалых, но и в недоростках; на фабрике сплошь и рядом встретите мальчика тринадцати-пятнадцати лет, для которого уже ничего нет неиспытанного, а напротив, много заповедного. Получив заработанную плату, он бережет деньги до случая, и уже не на одни пряники; девочки-однолетки тоже уже… — сердце не камень, — да и не мудрено: что удержит их? Есть разве надзор за ними, забота, пример хороший в глазах? И отец и мать в фабричном быте, особенно если тот и другая живут в разных местах, не могут быть для них хорошим примером, а за надзор нельзя же считать какого-нибудь первого встречного отставного солдата, который только выколачивает из них последнюю копейку и последние зародыши человеческого достоинства. Перемешанные со взрослыми, с пьяными, без игр — поэзии каждого детства, толпясь где-нибудь около Покровского моста, около бань, харчевен, кабаков, слушая и понимая все, что говорится и делается кругом их, мудрено ли, что они очень рано падают и редко потом встают; мудрено ли, что под ними во всю жизнь не отвердевают ноги?

Барон А. К. Мейендорф во время своего председательства в Московском мануфактурном совете обратил немало внимания на быт фабричных; им введены даже некоторые улучшения: при нем на двух-трех фабриках устроены школы, где мальчики, опрятно одетые, обучались закону Божию, чтению, арифметике, письму; устроены особые спальни, отдельно для мужчин и отдельно для женщин — реформы входили в быт постепенно и обещали много хорошего впереди… После него все это рухнуло; в прежде бывших школах гуляет теперь челнок или свалена разная дрянь. Летом, когда большая часть рабочих схлынивает на полевые работы, быт этот принимает более светлые краски: фабрика становится просторнее, вечер праздника напопинает деревню: где-нибудь в стороне сплетется хоровод, хотя он принимает уже совершенно другой характер, кружась не на глазах мира; и ночь проносится легче и здоровее под открытым небом; только разве правила — быть в десять часов дома или заплатить за право попраздновать подолее — нагоняет раздумье на работника… осень же и зима накладывают резкие и темные тона на этот быт.

Особенно ярко освещают быт этот праздники: в них все, что скапливается работником в продолжение недели, все, что нарастает на сердце, все это выходит наружу и выходит, разумеется, излишествами всякого рода, в которых вино стоит на первом месте и ведет за собою другие… Да опять-таки, иначе и быть не может: как распорядиться свободой человеку, не имеющему каждый день этой свободы, не привыкшему к ней? По безграмотности у нас все темно, по стеснениям всякого рода — завлекательно; редко видимое им вино при одном взгляде кипятит кровь, монастырский устав рисует каждую женщину в привлекательном виде… Нам случалось не раз в Лондоне видеть вечерний чай слуг в гостиницах (которые там, между прочим, не зовутся слугами, а собственно waitei-'ами, т. е. дежурными): русского невольно поражает, во-первых, чистота обстановки, а потом свобода обращения: мужчины и женщины помещаются вместе, чайник переходит из рук в руки, разговор громкий, живой, нисколько не стесняющийся близостью хозяев, — иногда песня, и особенно если это дело в субботу, так она поется и очень громко — и хозяин и гости — ничего! И это в одной из лучших гостиниц. И так от мала до велика, работник бывает свободен от дела, и он себе хозяин; он не боится пожить, повеселиться — работа кончена, и свободное время — его собственность