Убийство со взломом - Колин Харрисон

«…медицинской экспертизой установлено, что обвиняемый воспользовался самым большим из ножей…»

Он не забыл напомнить присяжным о следах крови на обгоревшем диване, в точности совпадающими с теми, что были найдены на вельветовых штанах обвиняемого. Эксперты, исследующие улики, обычно любят сводить все к элементарному, к химии. Питер не мог свести к этому уровню 439 экземпляров порножурнала, которые полиция насчитала в шкафу у Робинсона, ни приплетать сюда же обвинение в жестоком обращении с животными, предъявленное ему в шестнадцатилетнем возрасте, – он поджег тогда кошку, ни дважды проваленное обвиняемым испытание на полиграфе. Но он упомянул в своей речи все, что только можно было упомянуть, и уверился в том, что присяжные, особенно восемь женщин, целиком на его стороне. Аудиторию, как он чувствовал, он завоевал. Но он продолжал говорить ровным голосом, и речь его длилась минут тридцать.

– …уверен, – заключил он, – что вы подтвердите виновность обвиняемого, что дает возможность подвести приговор к убийству первой степени.

Отзвук его голоса еще секунду наполнял собой зал, и он вспомнил – это была странная ассоциация – квакерские собрания, где толпа людей погружалась в молчание, обдумывая только что услышанное. Наконец судья Скарлетти, прочистив горло, обратился к присяжным, спросил, нет ли среди них кого-то, кто по состоянию здоровья или по какому-нибудь неотложному делу не сможет участвовать в вынесении приговора. Нет, над приговором будут думать все. Отказываться от участия на этой стадии для присяжных было нехарактерно – ведь они уже и так потратили в суде немало времени. А потом, приговор служил разрядкой для них.

Судья попросил присяжных-дублеров покинуть помещение, после чего дал присяжным последние наставления, определив для них понятия убийства первой, второй и третьей степени.

– Вам придется решать после обсуждения независимой и взвешенной оценки всех свидетельств, которые вы выслушали в суде… – начал он монотонно и продолжал терпеливо бубнить, в то время как все в зале понимали, что песенка обвиняемого спета – слова приговора вот-вот прозвучат под закопченными сводами, под лампами, засиженными мириадами мух и мертвых мошек, медленно колышущихся в тонкой паутине, в волнах тепла, поднимающихся от батарей в углах зала. Виновен. Этим словом сияла каждая пуговица полицейских мундиров, оно кружило, овевая довольные лоснящиеся лица помощников шерифа, не очень грамотных парней, самоутверждавшихся с помощью вычищенного пистолета в кобуре, отлично выглаженного синего мундира и намазанных черной ваксой форменных ботинок. Да, все это знали. Питер чувствовал, каков будет приговор, витавший в зале тенью некогда сожженной кошки, которая тыкалась в ноги присяжным, обнюхивая их носки.

Без четверти пять Питер причесался, расправил галстук, поковырял в зубах, проверив, не застряли ли там кусочки обеда, и, плеснув себе в лицо холодной водой, чтобы прогнать сонливость, набросал на картотечном бланке короткое заявление для репортеров и телевизионщиков, собравшихся в зале для прессы. Некоторые из них шли за ним по пятам от самой Ратуши, в восторге от того, что нашли новое действующее лицо, которое можно вытолкнуть на авансцену под свет мощных юпитеров прессы. Он увидел Хоскинса, совещавшегося с Джеральдом Тернером, помощником мэра. Питер напомнил себе, что надо говорить ясно и четко, глядеть прямо в объектив и переводить взгляд то в одну, то в другую сторону. Ему уже случалось несколько раз выступать в подобной роли, и он помнил, что в первый раз выглядел, должно быть, перед этими мощными телевизионными юпитерами испуганным зверьком, пойманным лучами автомобильных фар и застывшим на шоссе. Теперь, однако, он сообщил об освобождении Каротерса совершенно спокойно и хладнокровно. Сказано все было просто, быстро, почти безразлично. Хоскинс медленно кивал ему из задних рядов. Питер заметил Карен Доннел. Она улыбнулась ему – виновато? горестно? – и вернулась к своим записям. Время пресс-конференции было рассчитано так, чтобы репортерам было некогда задавать лишние вопросы, но чтобы они успели провести живой репортаж с улицы, доставить видеопленку через весь город и выйти в эфир раньше местных станций. Двойное убийство составит конкуренцию аварии в метро и новости о привлечении к суду очередного судьи. У выхода с ним раскланялся Тернер. Питер его проигнорировал. Что еще можно было сказать сверх уже сказанного? А кроме того, Тернер принадлежал к числу политиков самого дурного пошиба – луна, только и мечтающая поймать и отразить солнечный свет. И вообще, лучше бы его оставили в покое.

Выйдя, Питер зашагал по Маркет-стрит. Наконец-то он был один, и лишь такси мчались по улице, обгоняя его и друг друга, спеша развезти по городу бедняков. Питер задержался у журнального развала, где устало и тупо пробежал глазами по рядам желтых журналов с их напускным всезнайством и устойчивыми тиражами, спортивных журналов (этой новой разновидностью мягкого порно), обычных порножурналов – для избранных и массовых, журналов новостей и бизнес-журналов – специальных и популярных, – и с каждой обложки на него взирала, сияя лучезарными улыбками, застывшая красота, борясь за его доллар, за его внимание и отклик, за его душу. А чего жаждет красота, как не любви? Как корежится и корчится Америка, как вопит она всеми своими глотками, всей аморфной своей безликой массой, в поисках любви. И всюду люди, люди – мчатся, пихая друг друга, толкаясь и продираясь вперед, убивая, лишь бы сделать еще шаг к свету рампы и любви, желая стать признанными гениями, миллиардерами, художниками, кем-то еще, кто постоянно на виду. Люди приравняли любовь к славе, отсюда такая потребность в знаменитостях, большая, чем когда-либо раньше. Неужели никто не понимает, что все эти знаменитости истории уже поперек горла? И все прут и прут новые претенденты, стремящиеся кем-то быть… Что за бредятина, в которую он влип!

Итак, после всего этого бесконечного дня, вцепившегося когтями ему в череп и не отпускавшего, по крайней мере, сейчас забрезжила возможность отыскать Дженис. Может быть, Винни сможет ему помочь. Вечером, очутившись дома, он просмотрел почту и включил наиболее скандальную из местных телепрограмм. Мэр сообщал репортерам о постигшем его разочаровании, так как подозреваемого отпустили, что не мешало ему, однако, полностью доверять прокуратуре. Затем камера переместилась на улицу, где чернокожие подростки смеялись и корчили рожи в объектив, в то время как пожилой негр говорил: «Думаю, они скрывают правду о том, кто это сделал. Может, это какой-то белый – черный на такое не осмелился бы. Им надо было найти кого-то, они и сцапали черного паренька, а потом поняли, что не выходит у них ничего». Потом на экране возник репортер со словами: «Итак, несмотря на множество версий и догадок о мотивах этого трагического для семьи мэра, а также семей Джонетты Генри и Даррила Уитлока события, надежда, что правосудие восторжествует… опять вынуждает нас начинать все сначала».

Правосудие восторжествует, когда сгинут все эти тележурналисты с их мудреными словесами. Вслед за новостями послышалась музыкальная заставка невыносимо глупой передачи, в которой длинноногая красотка, неспешно выбравшись из бассейна, шла, роняя капли, по направлению к камере. Секс стал для него сейчас во главу угла. Он желал его, но без этого антуража. За неимением любящей жены он хотел сейчас того же, что и все мужчины, – красивую, с роскошными формами бабу, которую мог бы трахать весь день напролет. Самоуважение это подрывает, зато приятно, и, конечно, в этой навязчивой идее есть что-то детское, по-мальчишески бредовое. Он сел у секретера в гостиной, вглядываясь в фотографию Дженис. Секс в последнее время вновь обрел для него мистический ореол: он неожиданно начал стремиться к нему с той же неуемной силой, что и в молодости, однако теперь стремление это было сопряжено с мыслями о зрелости и смерти, в нем звучали темные отголоски. Секс больше не был таким простым, как в его пятнадцать лет, когда он уговорил свою подружку в колледже сделать то, чего он так хотел, простым, несмотря на весь страх, мимолетность и неуклюжесть произошедшего. Последующие свидания, а их было много, также казались простыми и радостными, хотя и уводили его все дальше от того, к чему он стремился. К двадцати он переспал с достаточным количеством девушек, чтобы понять, что ни одну из них он не любит.

Три летних месяца перед последним своим годом в колледже он проработал мойщиком посуды в Нантакете. Среди загорелых лиц посетителей в шумном баре у него завязался роман с молодой матерью-разведенкой, по-настоящему желавшей от него лишь одного, чего она и не скрывала. Страсть ее была замешена на ожесточении и исполнена горечи – с ним она хотела забыть, вычеркнуть из памяти десять лет жизни, предшествовавшие их встрече. Понимая это, он постоянно чувствовал свою неуместность, а также фальшь и бессмысленность их страсти. Однажды, когда ее дети с нянькой были на пляже, они отправились в постель. Он все время поглядывал на стоявшие возле кровати часы, ему было интересно, сколько может мужчина так вот трахаться без остановки. По прошествии часа, когда она поняла, чем он занимается, она усмотрела в этом очередное оскорбление, знак того, что обиды возвращаются, и пришла в бешенство. Он порвал с ней и стал проводить почти все время за чтением. И только тогда понял, какой легкой была его жизнь раньше.