Три грустных тигра - Гильермо Инфанте

Мы приехали в отель, с удивлением и радостью убедились, что заказанный номер и вправду ждет нас, поднялись и приняли душ. Заказали небольшой снэк в рум-сервисе и устроили сиесту — с волками жить… Нет, кроме шуток, на улице стояли гвалт и зной, солнце слишком шпарило, и в чистом, удобном и прохладном, почти холодном от кондиционера номере было очень хорошо. Отель попался вполне приличный. Правда, дороговатый, но оно того стоило. Если кубинцы чему-то и выучились у нас, так это чувству комфорта, и «Националь» — удобный отель, более того, продуманный. Проснулись мы уже под вечер и вышли прогуляться.

У отеля мы повстречали таксиста, который вызвался стать нашим гидом. Он сказал, что зовут его Рэймонд Как-то, и в доказательство предъявил грязное выцветшее удостоверение. Потом показал нам кусок улицы, известный среди кубинцев как Рампа, с магазинами, буйством огней и толпой гуляющих. Очень даже ничего. Мы хотели попасть в «Тропикану», ее везде рекламируют как «самое великолепное кабаре в мире», и миссис Кэмпбелл чуть ли ни ради нее одной и приехала. Было еще слишком рано, и мы отправились в кино на картину, которую собирались посмотреть еще в Майями и пропустили. Кинотеатр был новый, с кондиционерами и совсем рядом с отелем.

Затем мы вернулись в номер и переоделись. Миссис Кэмпбелл настояла, чтобы я надел смокинг. Сама она облачилась в вечернее платье. Нога снова разболелась — кажется, из-за всего этого искусственного холода в кино и в отеле, — и, выходя, я прихватил трость. Миссис Кэмпбелл не стала возражать, напротив, это, кажется, ее позабавило.

«Тропикана» довольно далеко от центра. Этакое кабаре в чаще сельвы. Сады начинаются уже на подъездах, кругом деревья, всякие вьющиеся растения и подсвеченные фонтаны. Издали может показаться, что оно на самом деле великолепно, но шоу — предположу, что во всех латинских кабаре они одинаковы, — состоит из полуголых танцовщиц румбы, своры горлопанов, выводящих нечто совершенно идиотское, да крунеров, поющих в стиле старика Бинга Кросби, только по-испански. Национальный кубинский напиток называется «дайкири», это что-то вроде шербета с ромом, отлично подходит к местной жарище — на улице, я имею в виду; в самой «Тропикане» установлены «типично», как нам сказали, «кубинские кондиционеры», читай северный полюс в четырех тропических стенах. Под открытым небом есть точно такое же кабаре, но в тот вечер оно не открылось, ожидался дождь. Кубинцы — неплохие метеорологи, потому что не успели мы приступить к ужину из блюд, как они это называют, «интернациональной кухни», до безобразия жирных, пережаренных и пересоленных, в сопровождении приторного десерта, как начался ливень, заглушив наяривающий что-то такое местное оркестр. Этим замечанием я хочу подчеркнуть мощь низвергавшегося потока воды, ибо мало что в мире звучит оглушительнее кубинского оркестра. Миссис Кэмпбелл все это казалось апофеозом утонченной дикости: дождь, музыка, еда; она просто сияла. Все бы ничего, жить можно — по крайней мере, перейдя на простой виски с содовой, я почувствовал себя почти как дома, — если бы этот тупой конферансье, пидор хренов, который представлял не только артистов публике, но и публику артистам, не спросил, как нас — в смысле, всех американцев, зовут, и не начал выкрикивать наши имена на невообразимом английском. Мало того что он перепутал меня с владельцами суповой империи, это частая и простительная оплошность, так он еще представил меня как «плейбоя международного размаха». Но миссис Кэмпбелл впала в совершеннейший экстаз и чуть не описалась со смеху!

Когда мы вышли из кабаре, уже за полночь, дождь кончился и удушливый давящий зной спал. Мы оба порядочно набрались, но трость я не забыл. Так что на одной руке у меня висела трость, а на другой — миссис Кэмпбелл. Шофер взялся препроводить нас на другое представление, о котором я не стал бы писать, не будь у меня того оправдания, что миссис Кэмпбелл и я были совершенно пьяны. Миссис Кэмпбелл это второе шоу показалось очень возбуждающим — как всё на Кубе, — а мне, должен признаться, стало так скучно, что, кажется, я заснул. Наемные шоферы действуют в этом ответвлении туристического бизнеса как торговые агенты. Они хватают тебя и везут, и не успеваешь опомниться, как ты уже там внутри. Снаружи дом выглядит вполне тривиально, но потом тебя проводят в гостиную, где стулья расставлены кругом, будто в одном из этих театров, ставших модными в пятидесятые, круговой театр, только посередине не сцена, а кровать, круглая. Подают выпивку — и берут за нее гораздо дороже, чем в самом дорогом кабаре, — и затем, когда все расселись, гасят свет и направляют два прожектора — красный и синий — на кровать, так что все отлично видно. И входят две девушки, нагишом. Они бросаются на кровать и начинают целоваться и заниматься любовью отвратными, глубоко развратными и совершенно негигиеничными способами. Потом входит мужчина — негр, а в таком освещении он казался еще чернее — с неправдоподобно большим членом и вступает с девушками в ужасно интимную связь, и все втроем, по-видимому, весьма довольны собой. Там сидело несколько морских офицеров, я еще подумал, как непатриотично, но и они, кажется, веселились вовсю, да и не мое дело, в форме они забавляются подобным образом или в штатском. После перформанса свет зажегся, и — стыд и срам — девушки и негр раскланялись перед публикой. Они отпустили пару шуточек насчет моего смокинга и моей черной трости, стоя в чем мать родила перед нами, моряки улюлюкали, а миссис Кэмпбелл вроде бы тоже было очень весело. Под конец негр подошел к одному из моряков и сказал на донельзя кубинском английском, что не любит женщин, с грязным намеком, но они только расхохотались, и миссис Кэмпбелл вместе с ними. И все зааплодировали.

Мы проспали до десяти, и в одиннадцать утра в субботу отправились на этот пляж, Варадеро, что в пятидесяти милях от Гаваны, и пробыли там до вечера. Солнце нещадно пекло, но вид изменчивого переливающегося моря и белого песка и старых деревянных бунгало был достоин цветной киноленты. Я много фотографировал, в общем, мы прекрасно провели время. Хотя к вечеру я совершенно сжег спину и заработал несварение из-за непомерно тяжелых кубинских блюд из морепродуктов. Рэймонд привез нас обратно в Гавану уже за полночь. Мне приятно было увидеть в номере поджидающую меня трость, днем она была ни к чему — от солнца и морской воды и жары, не такой влажной, как в городе, ноге полегчало. Мы с миссис Кэмпбелл просидели в баре допоздна, вновь под эту экстремистскую музыку, которая ей так нравится, и я чувствовал себя отлично, потому что трость была теперь при мне.

На следующий день, в воскресенье утром, мы спровадили Рэймонда до отъезда. Паром уходил в два часа. Мы решили прогуляться по старому городу, осмотреться слегка и подкупить сувениров, по желанию миссис Кэмпбелл. Набрали всего в работающем без выходных туристическом магазинчике у испанской крепости, напоминающей гнилой зуб. Нагрузившись пакетами, решили сесть в старом кафе и чего-нибудь выпить. Кругом было очень тихо, и мне эта старинная, степенная воскресная атмосфера в историческом центре города пришлась по душе. Мы просидели там около часа, расплатились и вышли. В двух кварталах я вспомнил, что оставил трость в кафе, и вернулся. Вроде никто ее не видел, что неудивительно: такое случается на каждом шагу. Скиснув, я вышел на улицу, слишком подавленный для такой незначительной потери. Каково же было мое радостное удивление, когда, завернув на узкую улочку по дороге к стоянке такси, я увидел старика с моей тростью. Вблизи он оказался не стариком, а мужчиной неопределенного возраста, законсервировавшийся монголоидный кретин. Не представлялось возможным изъясниться с ним ни на английском, ни на относительном испанском миссис Кэмпбелл. Он ничего не понимал и вцепился в трость.

Я побоялся просто схватить трость и потянуть за один конец из-за возможного слэпстика, так как попрошайка — а это именно был профессиональный попрошайка, каких полно в таких странах — был дюжий. Я попытался знаками дать понять, что трость моя, но он в ответ лишь издавал какие-то странные звуки горлом. На минуту мне вспомнились туземные музыканты и их гортанное пение. Миссис Кэмпбелл предложила перекупить трость, но я воспротивился. «Дорогая, — сказал я, одновременно закрывая нищему пути отступления собственным телом, — это дело принципа: трость принадлежит мне». Еще чего: чтобы он преспокойненько улизнул только потому, что он дефективный; а о покупке вообще речи быть не могло — это значило бы под даться вымогательству. «Я не из тех, кого можно шантажировать», — сказал я миссис Кэмпбелл, соскакивая с тротуара на мостовую вслед за нищим, который чуть было не сбежал на другую сторону улицы. «Я знаю, honey», — ответила она.

Вскоре вокруг нас собралась небольшая толпа местных, и я занервничал: не хотелось пасть жертвой линчевания, уж очень смахивало, будто иностранец придирается к беззащитному туземцу. Народ, однако, вел себя вполне прилично, учитывая обстоятельства. Миссис Кэмпбелл, как смогла, объяснила ситуацию, и даже нашелся кто-то, кто говорил по-нашему, правда, на довольно примитивном английском, и вызвался быть посредником. Он попытался наладить контакт с этим идиотом, но все без толку. Тот лишь прижимал к груди трость и знаками и мычанием показывал, что она — его. Народ, как это обычно бывает, становился то на мою сторону, то на сторону нищего. Моя супруга все пыталась разъяснить. «Это вопрос принципа, — сказала она на каком-то подобии испанского. — Мистер Кэмпбелл — законный владелец трости. Он купил ее вчера, сегодня утром забыл в кафе, а этот сеньор, — и указала пальцем на малахольного, — ее присвоил, но она ему не принадлежит, нет, друзья». Толпа перешла на нашу сторону.