Сказка зимнего перекрестка - Наталия Ипатова

Он передернул острыми плечами.

— Я не знаю. Если бы его назвали вслух, я бы вспомнил. Так — нет. Но это, — он указал рукой в небо… — это я помню. Я помню, как смотрел на землю оттуда. Или я все-таки был птицей?

— А где у нее низ? — поинтересовалась практичная Агнес, рассматривая высокие, чисто-бирюзовые от небес окна и острую кровлю плавающей в воздухе призрачно-прозрачной башни, пронзающей слои и груды полосатых облаков. Косые лучи заходящего солнца, вырвавшись из прорехи в тучах, раскинули над нею бледно-золотой шатер.

Марк повел рукой вокруг, по валунам, обкатанным временем и сглаженным мохом.

— Вот, наверное.

Пальцы его гладили лишайники, будто он рассчитывал нащупать под ними какие-то вырубленные в камне знаки.

— Но они такие… каменные! — не отступалась Агнес. — А это… светится насквозь.

— Тир нан’Ог, — сказал ей Марк, и она не поняла, шутит он или нет. — Край вечной юности, в который теперь не попасть. Даже призрачная лестница туда не ведет.

— Я счастлива, что видела это, — отозвалась Агнес, у которой зуб на зуб не попадал. — А теперь, может быть, поедем домой?

21. Сила начертанных слов

Между тем, после краткого, вызванного крестным ходом затишья, случаи нападения призраков на людей заметно участились. Смертельных случаев, правда, пока не было, но чем больше живых свидетелей разносили свои приключения по благодарным слушателям, тем шире по округе распространялась паника, от которой богатела лишь церковь. Трактиры закрывались до непристойности рано, поселяне держались кучкой, и после захода солнца деревенские улицы словно вымирали. Даже самый закореневший в безверии и разочаровавшийся в благодати мужик не садился нынче за стол и не отходил ко сну без молитвы. Одни лишь герцогские ратники клялись, что не видали на условленном месте ни ангелов, ни дьяволов, ни зеленых чертей, хотя некоторые были весьма не прочь поглазеть на «голых фурий верхами». Начальство в лице Власера долго недоумевало по этому поводу, а когда, сломив свою спесь, обратилось за разъяснениями к «ведьмаку», тот предложил ему разобраться, кто из его «ребятишек» верит в бабьи россказни, а кто не ставит их ни в грош. В самом деле, оказалось, что первые отправлялись на дежурство, обвешавшись амулетами от сглаза и причастившись, что по теории Локруста любую уважающую себя нечисть заставляло держаться от них подальше, а другие, благо пост этот никто не контролировал, предпочитали «охранять» ближайший деревенский кабак.

Тем временем семьи тряслись за запертыми дверями, паля лучину и пугливо вслушиваясь в завывания ветра. Округа приобретала дурную славу. Священники, пытаясь убедить приход, будто контролируют ситуацию, сожгли двух сумасшедших старух. Это никого не спасло.

Более того, однажды среди ночи Агнес в душной девичьей спальне разбудили хриплые рыдания Изабель. Ее пришлось держать, такие ее выворачивали судороги, а когда с помощью холодной воды старшую сестру привели в чувство, она охотно поделилась с младшими своим кошмаром, в котором к ней подкрадывалась нагая старая женщина с седыми космами едва не до колен. Изабель с неподдельным страхом живописала ее желто-серую кожу, испещренную синюшными пятнами, сморщенные пустые груди и дряблый живот, беззубый рот и костлявые руки. Когда Изабель оттолкнула ее и в первый раз позвала на помощь, ведьма с неженской силой навалилась ей на голову и растеклась по ней, не позволяя и глотка воздуха, а когда Изабель с остервенением и силой юной женщины принялась срывать ее с себя, вдруг превратилась в визжащий и мяукающий, липкий как тесто комок плоти, в котором искажался, расплываясь, ее сперва вроде бы человеческий облик, и кончилось тем, что она держала на вытянутых руках нечто пухнущее, беспрестанно меняющее очертания, беззвучно разевающее безгубую пасть. В спешном порядке вызванный кюре Ланскон сделал попытку объявить герцогскую дочку одержимой и через минуту оказался спущен с лестницы. Изабель не была склонна ни к какой форме поэзии, а потому ее страшный сон произвел на сестер особенно сильное впечатление, и теперь Агнес думала о Марке со скрытым страхом, как о представителе враждебной стороны, хоть и неосознанно, но все же несущем в себе тайное могущество. С каждым днем она все с большим трудом давила в себе растущее подозрение, будто все происходящее так или иначе связано с ним.

— Умеете ли вы писать? — спросил Локруст.

— Нет, — сразу ответил Марк. — Никто никогда не учил меня… — он осекся и добавил: — Здесь.

— Не возражаете немного поучиться?

Марк не возражал. Если он обречен быть привязанным к этому миру, стоило взять от него столько, сколько он мог ему дать. Несколько дней Локруст и Агнес в два голоса усердно вбивали ему эту мысль. Настроение у обоих было, невзирая ни на что, праздничное: близилось Рождество.

— В латинском алфавите двадцать шесть букв, — начал чернокнижник. — Каждая из них, а также их сочетания способны обозначить все звуки нашего языка. Таким образом, мы оказываемся в состоянии воспроизвести письменно и сохранить для других любое слово и мысль из тех, что можно выразить вслух. Все, чему есть название. Вот перо, вот чернила, вот буква «А»…

— А не проще обозначить каждый предмет отдельным символом?

— Это где ж так пишут? — Локруст весь обратился в слух, но был разочарован.

— Да так… пришло в голову, — равнодушно отозвался Марк. Перо в его руках бесцельно блуждало по палимпсесту, выписывая изумительно красивые и столь же бессмысленные значки. На ларе неподалеку валялась лютня. Агнес приволокла ее, руководствуясь распространенным предрассудком, будто эльфы особенно склонны к сладкозвучной музыке, и желая сделать Марку приятное. Тот освоил двадцать четыре струны за два дня, а на третий потерял к инструменту всякий интерес.

— Какое несчастье, — вздохнул чернокнижник, — что память ваша не сохранила ни слова вашего великого родного языка. У нас считается, будто бы они обладают некоей магической силой. Произнесенные вслух, они усиливают обозначаемые ими действие или свойство. Лекарская школа, к которой я принадлежу, тайно использует это качество. За это жгут, — добавил он бесхитростно. — И потом, до нас дошло столь малое! Как бы я был счастлив, если бы вы пополнили мой скудный багаж.

— Суеверный вы народ, — вздохнул Марк. — Не могу себе представить, каким бы образом слово «мочегонный», будучи произнесенным над отваром, усиливало его соответствующие свойства, какой бы при этом ни использовался язык. Но если бы вылетела эта пробка, сдерживающая мою память, я охотно сделал бы для вас и это.

— И все-таки, — не отступался Локруст, — вот вам буквы. Составьте из них, скажем, слово «семья».

— Неинтересно.

— Упрямство — ослиная черта, — заметил чернокнижник. Марк вздохнул и взялся за перо.

Оно прыгнуло у него в руках, выписало на пергаменте замысловатое па, оставив след в виде прихотливой завитушки. Оба с недоумением на нее уставились.

— Вот, — сказал Марк. — Это оно и есть.

— Это еще что? — обозлился Локруст. — Можете кого другого донимать своими выходками, но я и мадемуазель Агнес единственные, кто на самом деле желает вам добра.

— Это «феррен», — прошептал Марк. — «Семья»… тьфу, какое неудобное слово. Феррен… Кто бы мог подумать, что вся память сидит у меня в правой руке? Но «феррен» — это же… Антиль.

— Напишите «род», — велел Локруст, переходя на свой безапелляционный тон.

Понятливый Марк, зажмурившись, отпустил руку в «свободный полет», и на палимпсесте, рядом с первым, появился второй замысловатый иероглиф, выписанный соком чернильного орешка.

— Почем я знаю, что вы меня не дурачите?

— Тот же самый вопрос я задавал вам с тех самых пор, как вы объявили меня эльфом. А вот теперь — пожалуйста. «Сегрен». Моего отца звали Рикке, — вдруг добавил он без связи с предыдущим. — Он убит. И я — не волшебное существо. Не в том смысле, какой вы вкладываете в это слово.

— А теперь, — совершенно, казалось бы, равнодушно сказал ему Локруст, — будьте любезны, подпишитесь. Как вы это обычно делаете.

Марк повернулся, посмотрел ему в глаза и поставил на палимпсесте строгую и четкую картинку, без всякой завитушки на этот раз.

— Нельзя ли пригласить мадемуазель Агнес? — спросил он, пока Локруст так и эдак крутил перед лицом плод его стараний. И когда девушка вошла в их убежище, в сотый уже, наверное, раз за все время этого их затянувшегося приключения, встал ей навстречу и сказал:

— Меня зовут Туолле.

У нее опустились руки.

Они сидели втроем в просторной темной комнате при свете единственной свечи, и беседа их была сбивчива и бессвязна. Агнес хотела все знать, Туолле — все рассказать, покуда живо в памяти. Локруст чувствовал себя лишним, однако уйти ему было некуда, да даже если бы и так, все равно узнать все не из первых уст было бы для него немыслимой пыткой.