Поскрёбыши - Наталья Арбузова

Эка буря налетела, только я писать! Звучат форте мокрые березы - скрипки зеленого оркестра. В зеркале вместе с переплетами рам веранды так и отражаются - то березы, то, наоборот, скрипки. Еще гудёт зеленый шум, крепко гудёт. Только это уж не весеннее скерцо. Конец августа, да и то по старому стилю. Держи, держи лето, ату его! Нет, убегает. Гром контрабасит, и мерно бьют капли о крышку рукомойника. Плачет зеленоволосая наяда, живущая в бочке для поливки. За плотными тучами Композитор прощальной симфонии лета не слышит моих жалоб. Север учит нас терпенью. Не все, что нам просияло, останется с нами. Рука сама пошла писать в осеннем миноре. Нечего вставать на уши - прибегать к смелым модуляциям, ломая властную тональность.

Ну вот, реализовалось событие с малой вероятностью - в Гришу попал рецессивный благородный ген. Вон на темно-синем заднике звезда треугольным лучом указывает на него как на редкостную удачу человечества. Я берусь утверждать - это идет обойма. Такие люди время от времени рождаются, и обязательно всходит звезда. Родился еще один агнец, и с ним родилась проблема. Да он себе и пары не найдет, или женится так, что ни в какие ворота. Настрадается и улетит от нас, как облачко. Потянется ли дальше эта тонкая нить, или он - последнее звено в разреженной цепочке? Может быть, что-нибудь, через несколько поколений. В любом случае хорошо. Ликуйте, радуйтесь! Звучат трубы и литавры. У земли опять маленький праздник.

А что же Настенька? Ни гу-гу, выглядывает одним глазом из-под полей шляпы на юной фотографии. Колючий взгляд - такая клуша. В Настеньку попал доминантный ген попроще. Совсем вблизи взметнулся ветерок от легких крыльев гения рода и отлетел, не растрепав ее старательно причесанной головки. Снаряды судьбы ложатся рядом, но Настенька уцелеет. Вот ее старческая фотография. Экая сердитая! А Гриша? Старого Гриши здесь нет. Тяжкий груз избранничества ложится на него. Ему нести. Он лепечет в кроватке - произносит на нездешнем, оттуда принесенном языке свою присягу. Принимает огонь на себя. Ой, радуйся, земле! Хоть какое-то малое время поживет на тебе еще один из той самой обоймы. Глядите-ка, ангелы, ангелы! Они сгрудились в небе и поют. Так и поют - радуйся, земле. Значит, я права. Мессианство не единично, идет серия. Просто бывают сильные особи из этой обоймы, бывают слабые. Один прошибет головой невидимый потолок и вознесется, воздев изъязвленный лоб. Другой не прорвется и ускользнет от наших издевательств иным путем. Всё равно, блаженны кроткие; ибо они наследуют землю.

Родители Гриши говорят над его коляской, никогда не обращаясь к нему и не адаптируя своего разговора. Ой, смотрите, он уже стоит на двух довольно рахитичных ногах. Вы только подумайте! Хорошо ли, плохо ли, но стоит. На нем сшитые из чьей-то старой юбки штанишки с помочами и перемычкой, как на немецких послевоенных открытках. Защищает мягкие глаза от света рампы, прижимая к ним обе ладони тыльной стороной. Пытается говорить. Суфлер высунулся по пояс из будки и подсказывает. Блуждающие, немотствующие персонажи, ждущие приглашенья на роль в начавшейся под безымянной звездой жизненной драме, столпились в проходе партера, иные даже с сочувственным видом. Внезапно дитя разворачивается к суфлеру боком и произносит от себя целый монолог: «Коза до-обрая! Лошадь до-обрая!» Это уже можно воспринять как проповедь. От горшка два вершка, с детского садика, коли не с яслей, стал нести отсебятину, да еще таким тихим голосом. Высунулся в форточку, стоя на подоконнике, и рассыпает птичкам дефицитную гречку. Птички кучкуются, а дитя им что-то втолковывает. Просвещает. Святой Франциск. Ишь ты. А сам потом в десять лет в пионерлаге не сумеет изловчиться застелить кровать солдатским конвертом. Сейчас придут перевернут. У Гриши загодя дрожат острые коленки. Убирайте скорее этот слайд.

Ему уже двадцать, сидит во чужом пиру. Новоиспеченные родственники говорят о чем-то как о само собой разумеющемся. Это такая интонация - уверенности в том, что собеседник с тобой согласен. А он не согласен. Есть ничтожная пауза, чтобы возразить. Гриша ее никогда не пропускает. Вернее, пропускает крайне редко и потом очень раскаивается. Господи, занесло же Гришу за этот стол. Сидит напротив старика. Тот сильно сдал, глаза слезятся, на зверства его давно уж не хватает. Сарай на даче набит зэковскими телогрейками и ватными штанами. По углам везде рассованы мешочки с золотыми коронками - НЗ. Это инстинкт продолженья рода поймал Гришу на крючок. Разевает рот, как рыбка. Пропал, mon petit chose. Новоиспеченную жену зовут Надеждой. Вот он на нее и понадеялся. Напрасно понадеялся. Гришин взгляд покоится на любимом юном лице. Встала, пошла, и его взгляд туда же, как за молоточком в руке невропатолога. К невропатологам он еще находится. Сейчас его рука проносит вилку мимо рта и чуть что не тычет в зачарованный глаз. У него вообще для простых житейских дел не очень управляемые руки. Для тончайшего рисунка - пожалуйста. И так во всем. Он запрограммирован только на сложную деятельность. На книжную полку новой родни ему взглянуть некогда, а там ни одного знакомого имени. Непересекающиеся миры.

У благоприобретенных родственников на даче. Гриша изо всех сил старается, подсыпает гравий под приподнятый домкратом угол осевшего сарая. Тесть - глаза навыкате - всякий раз вздрагивает, когда еще не совсем привычная фигурка зятя стремительно возникает за домом. Там штабелями навалены доски, что отгружают большие лесовозы, отправляясь в зарубежный рейс - плата за чиновничью подпись. Долгие годы каждый выходной ездил с начальником на рыбалку, пил с ним, копал червей. Тот «завещал» ему свою должность. Сам стал начальником, обнаглел. Многое непонятно Грише в его новой жизни. Но разбираться некогда. Надо учиться, надо работать, надо любить. Он молод и легковерен. Родители ему не помощь - сами идеалисты. Относительное отрезвленье придет тогда, когда все пути к отступленью будут отрезаны. Господи, смилуйся над Гришей!

Он студент, учится в инженерно-физическом, читает молодой жене вслух фейнмановские лекции, та зевает. Облучается на плохоньком оборудованье. Любовно глядит в старенькую, похожую на ретро-фотоаппарат, камеру Резерфорда. В голове Гришиной носится легкая кавалерия мысли, мозг его озарен сполохами догадок. Ему ясно не только то, во что его охотно посвящают дорвавшиеся до нестандартного ученика профессора. Ему понятно всё и еще кое-что. Когда Гриша говорит, а это бывает редко, его учителя собираются вкруг него и слушают с опущенными глазами, не выдавая своей реакции - до перестройки еще несколько лет ждать. Всё это очень напоминает известную картину Поленова. Изустные свидетельства о Грише только здесь, в среде физиков, и сохранились. Из физических законов вселенной Гриша первым с неопровержимостью и свойственным ему изяществом мысли вывел факт бытия Божьего. Ему, дилетанту не то что в богословии, но и в философии, принадлежит этот высокий приоритет, о чем мало кто знает.

Так вот, Гриша уставился в эту допотопную камеру Резерфорда. Там таинственные частицы чертят свои траектории. Мир бесконечен вширь и вглубь, как и сам человек. Вот теперь на большой экран - смотрите все - проецируется этот салют во славу разума. Или это пучок возможных траекторий жизни Гриши? Ой, там что-то столкнулось. Маленькая катастрофа. Свет гаснет, воцаряется печальное молчанье, из которого постепенно возникает космическая музыка. Как, однако ж, всё хрупко.

А, вот тут какой-то материал отснят уже в катастрофический период Гришиной жизни. Он работает в банке, его туда поспешили устроить на хорошие деньги. Глядь, Гришины товарищи-физики начинают один за другим уезжать за границу. Спохватившись, жена пытается переиграть ситуацию назад, но поздно - у Гриши развилась нервная болезнь, которая уже заметна пристальному глазу и скоро будет видна за версту. Он идет из банка домой зимними сумерками и громко воет на луну, пока никто не слышит. Оборачивается - за ним идет человек. Нехорошо получилось. А настоящие собаки кусают Гришу при всяком удобном случае, чуя его слабость. Летом идет он из раскаленного контейнера - почему контейнера? - да ладно, из контейнера, и всё тут. Проходит под своим балконом, глядя на рубашки своих детей, как строй перелетных птиц вытянувшиеся на веревке. Проговаривает про себя свою жалобу:

В знойном Сенегале в плен враги меня забрали

И отправили сюда - за море синее.

И тоскую я вдали от родной своей земли

На плантациях Виргинии, Виргинии…

О, я так устал, я так устал,

Мой прекрасный, мой далекий Сенегал!

Враги – это так, какие-то парки, прядущие нить Гришиной судьбы. А свои - драгоценные. Всё вечно меняется в Гришиной жизни, и всё не по его воле. Одно лишь остается неизменным - радостная жертвенность. В его удивительно теплой философской системе так и положено – чем располагаешь, тем и жертвуешь: призваньем, талантом, тонкой своей культурой. Кто захочет душу свою сберечь, тот ее потеряет. Что не отдал, то пропало, а что отдал, то твое. Хотяе быть первым да будет всем слугой. Вроде бы всё верно. Но эта удивительная ситуация брака, когда двое в комнате, и никто их не слышит, кроме Бога! Уж коли один из них человек бессовестный - тогда он не остановится, пока не отнимет у другого и право быть самим собой, и самый воздух. Играем Стриндберга.