Поскрёбыши - Наталья Арбузова

Магазин «Надежда»

Посвящается Марине Ершовой

Остановка называется – магазин «Одежда», а его тут давно нет. Увидев на клетке слона надпись «буйвол», не верь глазам своим. В стекляшке теперь бюро психологической помощи. Разным неустойчивым личностям, докучающим обществу в трудные времена традиционными и нетрадиционными способами. Вплоть до самосожжения на площадях. Сюда, подобно параллельным стрелкам двух компасов, указывают задранные вверх острые носы туфель спешащей Маринки. Сняты не то с маленького Мука, не то с шамаханской царицы. Вокруг ног хлопают полы тонкосуконного белого пальто с блестящим ворсом. Весь рисунок наклоненной вперед летящей женской фигурки мне что-то напоминает. Деревянная русалка! На носу шхуны, бегущей по волнам. В глазах Маринки написано: милые психи! не скучно ли вам на темной дороге? я тороплюсь, я бегу!

Муж и трое сыновей еще поспят полчаса. Потом всем, кроме младшего, подъем. В домофон мурлыкнет женщина, приходящая хозяйничать в Маринкины психоприемные дни – два раза на неделе. Сегодня она еще отпустит Маринку людей посмотреть и себя показать. На людях Маринка торопливо, уже в пальто, прочтет камертонным голосом свои стихи и убежит к детям, потеряв на лестнице востроносую туфлю. Сейчас обе туфли на месте, и все Маринкины 49 кг пулей летят к магазину «Надежда».

Над шоссе громоздится раздутое ветром облако. Приехало очень и очень кстати. Поспело как раз вовремя. Подсвечено до бледного перламутрового сиянья. Три, два, один – пуск! Солнце, ходящее где-то рядом на коротком поводке, быстро озаряет этот вздыбленный парус розовым светом, и он уходит байдевиндом на юго-восток. Всё облачное воинство отчаливает за ним неведомо кого воевать. Впереди по курсу фабричная труба шустро сдвигается с места, издав нежданно-негаданно низкий зовущий гудок. И – своим ходом туда, где за зубцами домов румянится горизонт. Маринка непроизвольно делает два большущих шага своими волшебными туфлями в раструб поперечной улицы. Переплывает по воздуху на другой берег шоссе. Но алая полоса боязливо отодвигается, и выходит баш на баш. Снова Маринка перебирает легкими ногами. Рысью до последней поперечной улицы перед лесом и через нее. Там к угловому дому пришвартована стекляшка. Зябкая загородная весна отходит обратно к себе за город. На севере недальнем тают льды и понизу плывут, по полным рекам, по синим разливанным омутам край неба отражающей равнины. И бурною погодой верховой по ветром образованной стремнине летит рой туч – то образ каждой льдины разливом воздуха плывет в небытиё. Вскрывшийся небесный поток впадает в просинь яркого ультрамарина. Там чертят крылья ангелов и альбатросов неуловимым облачным пером. А здесь весенняя лихорадка насквозь пронизывает землю.

Стоп, выключите камеру. Ведь это в светлом апреле. На Маринке туфли, а не сапоги. Ах, какие удивительные ночи! Почему это она устремилась сюда с самого ранья? Психконтора еще долго будет закрыта. Торопится – ах, на цыганской, на райской, на ранней заре. Сплошное ах. Нет, холодок бежит за ворот. C’ est à l’ aube, с’ est à l’ aube. В суровый неровный час чьей-то чужой жизни. Подопечный псих ни свет ни заря позвонил Маринке на мобильник – тот был в ночном режиме. Всё равно Маринка услыхала и катапультировалась из кровати. Никому-у не спится весеннею порой, зарею зо-олоти-ится уж де-ень молодой. Нет. Еще и заря не текла, а она не спала. Теперь несется один псих поддержать другого такого же, который еще и не явился. Псих на психе сидит и психом погоняет. Маринка живет рядом, а ему ехать. Она отпирает дверь скопированным потихоньку ключом. Сигнализация орет дурным голосом. Плечи Маринки вздрагивают. Вошла, отключила. Садится в холодном помещении у телефона, подобрав обалденное белое пальто. Смотрит сквозь большое стекло на разминовавшиеся вдали электрички. Погудели друг дружке и разошлись, как в море корабли. Небось не придут Маринке жаловаться.

Мир полон крючков без петель и петель без крючков. Псих вечно в поисках пары. Вся беда в том, что у психа подсевшая энергетика. Ему позарез, кровь из носу нужен энергодонор. Однако все перемены, в природе случающиеся, такого суть состояния, что сколько чего в одном месте прибавится, столько в другом убудет. Насколько одному в браке легче, настолько же другому тяжеле. Псих беспокойно озирается по сторонам – на кого бы себя повесить. Нетушки, все сами еле-еле выгребают против теченья. Одного пассажира в лодку, и на дно. Маринке достался в опеку контингент слабых – целая орава депрессивных особей обоего пола. Из них невозможно составить устойчивых объединений. Здесь кардинальный вопрос не кто виноват, а кто повезет. Ну разве чудом что склеится.

Небесный пейзаж сменился. Как, однако ж, весной всё переменчиво – думает Маринка, доверчиво разинув рот. Легчайшие конструкции лучей в глазах сложили Эйфелеву башню. В шуршанье кружевных воротничков из вымытых дождями облачков ей ангел облачный с стрекозьими крылами мелкокудрявый облачный букет в дрожащие от крыльев стекла тычет. Миг – и пропало. Маринка снова мается беспредметным сочувствием к страдающему человечеству. Я тут, на своем игровом поле, не допущу, чтоб у нее завязался альтруистический роман с психом. Не за что подкладывать ее мужу такую литературную свинью. Лучше сыграем в старую дворовую игру. Маринка будет прорываться, а я стоять, раскинув руки. Но уздой не удержать бег неукротимый. Маринка меня на двадцать лет моложе и пассионарна до крайности. Прорвет как пить даст уязвимую оборону, и тогда – гори, моя барышня. Сидит, вытянув щеки и отворив во всю ширину глаза. С невольным вздохом сожаленья начинаю ставить хитроумные препятствия этой лошадке – возьмет, не возьмет. Сломает шею, не сломает. Или тыкать палки в колеса ее двуколки при очередном заезде на рысистых испытаньях. Ну, поехали через пень-колоду.

К этому моменту повествованья преобладающий в московской розе ветров северо-западный основательно просифонил все слои атмосферы. Пыльная мусорная поземка скребется об асфальт. По шоссе со стороны города стремительно идет человек лет тридцати, голубоглазый, тяжелорукий. Полы серого плаща, обгоняя его, треплются впереди, вместе с длинными светлыми волосами. Тут яркий луч насквозь, на угол простреливает Маринкину стекляшку, освещая пустую комнату и ее, по неистребимой детской привычке прижавшуюся губами к стеклу. Незнакомец притормаживает свой марш–бросок к неведомой цели. Громко и с акцентом окликает большеглазую женщину-подростка: «Вас не заперла вчера на ключ уборщица?» - «Нет, - орет еще пуще Маринка, - я рано пришла». – «Зачем?» – вопит собеседник, не то эстонец, не то финн, а то и вовсе швед, гори он под Полтавой. У Маринки еще не готов уместный ответ, как он, этот ответ, предстает воочию. Псих, отменно дурен собой, подскакивает фертом с противоположной стороны к дверям психконторы. Пришелец с края света еще перебрасывает несколько взглядов, быстрых, как теннисные мячи, с Маринки на психа и обратно. Потом посылает им обоим широченной ладонью неопределенное, но энергичное приветствие. Разворачивается в марше и удаляется откуда пришел, то есть за кудыкины горы. Причем плащ теперь изрядно отстает от хозяина. А тот покидает кадр так стремительно, будто обут в семимильные сапоги. Маринка констатирует про себя непреложность закона перевернутого бутерброда и покорно идет отворять дверь психу.

Мой запас садизма уж никак не превышает того, каким располагает реальная жизнь. Маринка сорок пять минут выслушивает подробности разрыва неудалого клиента с женой, излагаемые столь скучно, что лишь профессиональная этика мешает взять сторону обидчицы. А как моя персонажиха бежала, зажав в кулаке спасительную соломинку! Теперь дает зануде советы и думает – кто бы добрый человек сказал, что мне делать. Маринка терпелива, как сестра милосердия, ко всему свету, за исключением собственного родного мужа. Как будто кто-то вообще виноват в том неизбежном привыкании, которое всё равно возьмет верх, засыпав пеплом склоны любого вулкана. Во втором по счету институте, который Маринка закончила, им всю башку продолбили – не приплетайте ваших проблем к проблемам клиента. Но так уж сегодня день начался. Сейчас идут мимо стекляшки не полки, а тучи, страшны и медленны, как полки. Умиротворив с утра пораньше единственного записавшегося к ней психа, Маринка заканчивает прием еще до прихода своих бесстрастных коллег. По дороге домой борется со странным ветром, отличающимся не столько скоростью, сколько упорной силой. Словно он подрядился выдуть Маринкину хрупкую душу из еще более хрупкого тела. Или унести то и другое на край света, с полного и совершеннейшего Маринкиного согласия.

Май миновал в такой же маяте. Июнь пришел, неугомонно юный. Зелено-однотонная земля травою гладит медленные тени легконагроможденных облаков. Они и тени их круглы, как спины фавнов, и прозревается сквозь день легкодыханный кругловершинный облачный олимп. Маринка сидит одна в психконторе далеко за полдень. Сняла легкие, тоже с загнутыми носами, летние туфли без задника. Спрятала под стол разбитые вечной беготней пятки. Шлепает ими по прохладному линолеуму. Одну старую тетку сегодня принять, и баста. За стеклом остановились подобные же туфли, только большие. Тень в чалме протянулась по кромке тротуара поперечной улицы, освещенной утомленным солнцем. Маринка поднимает глаза с тени на саму чалму. Царевич из тысячи и одной ночи балетным движением поворачивается к ней, прикладывает обе ладони ко лбу. Вынимает из поясной сумы какие-то дары и протягивает ей с гортанным звуком. Госпожа моя, прими. Тебе, госпожа. Тут подтягивается в кадр давно ожидаемая тетка на стоптанных низких каблуках. Смотрит себе под ноги и боле никуда. Стукается лбом о наследника полуденных царств. От этого удара чалма и сказочные туфли исчезают. Всего лишь молодой таджик, не обращая вниманья на Маринку, трясет перед теткиным носом пестрым платком. Коверкая русский язык, называет цену. Получив от потенциальной покупательницы достойный отпор, внезапно обретает свой прежний облик, туфли и чалму. Посылает Маринке со смуглого чела обеими руками благородные мысли. Затем поднимается над мостовой и плавно улетает на небольшой высоте к юго-востоку, в свои владенья. Тетка же, глядя в землю, пока что преодолевает порог.