Воздыхание окованных. Русская сага - Екатерина Домбровская-Кожухова

Первым делом Катя бежит в зал — запустить старинные настенные часы. Их остановили прошлой осенью в одиннадцать утра, когда все под зиму уезжали из Орехова. Это только ее, Катино, послушание — «запускать время», хотя и другие претенденты пустить ореховские часы тоже есть. Но вот уже качнулся медный маятник, подтянуты гири на цепях — ого, уже полдень! — и дедовские часы вновь бьют, как и год, и два, и двадцать лет назад: гулко, солидно, уверенно… Начинается новая и такая любимая, и такая привычная ореховская жизнь… На стене выгоревший, засиженный мухами календарь 1902 года. Нет, так не пойдет: сейчас уже весна 1903-го, — совсем другое дело! Скорее выставить балконную дверь… И вот, в затхлый воздух зала врываются запахи и звуки деревенской весны. На старинных прудах урчат лягушки, в высоченных столетних липах парка гулко перекликаются птицы, и как звонко, как музыкально резонирует в ответ им тысячеголосое эхо в необозримом соборном небесном куполе… Бьют часы, а в лесах второй отсчитывает какие-то только ей известные вехи бытия ранняя кукушка. Самое начало мая, а она уж гукает вовсю! И запахи дурманят: сырая земля, трава, жабник, ландыши и зацветающая черемуха…

Кате скоро семнадцать, она и думать об отдыхе не думает: в ней столько необузданных сил, горячности, каких-то пока еще неосознанных стремлений, — с восторгом и испугом она прислушивается к этой закипающей в ней силе… Для чего она дается? Божия ли она? На что она уйдет и к чему приложится? А пока чувствуешь — все тебе по плечу!

В доме милая суета: разборка вещей, мытье полов, развешивание занавесок, а Катя уже летит стремглав на простор, — там тишина, только сестрица-кукушка не унимается… Над землей дрожит нагретый воздух. Закинешь голову, — пространства бесконечные, — а под тобой весь шар земной, и ты вращаешься вместе с ним вокруг Солнца… Как хорошо!

* * *

Вот и овраг — Катина земля! Место свободных полетов ее неудержимого любознания: она — пламенный археолог, она геолог, она историк и немного географ, именно здесь, каждый год, едва запустив свое городское платье по периметру комнаты и переодевшись в заправского парня — шаровары, ботинки, старая блуза и какая-то немыслимая дедовская шляпа, Катя, пристегнув к поясу весьма нешутошный охотничий нож в самодельных кожаных ножнах, убегает в овраг, чтобы скорее зарыться во влажные заросли лучезарно-синих, прохладных незабудок, в чистейшую как слеза, прозрачную виндзорскую акварель речки Вежболовки, или, точнее, того, что от нее осталось. На дне этого-то оврага и сокрыты все заветные Катины помыслы и вожделения. Это — камни, причудливые окаменелости с четкими следами морских раковин самых разных видов: когда-то давно, до ледников здесь, в Орехове было море!

С раннего детства Катя одержима ореховскими древностями. Ее мысль парит где-то там — за тысячи и сотни тысяч лет до…. Зачем она не стала археологом! Правда, много-много позже она найдет свою стезю и любимое дело — реставрацию древней русской станковой живописи — фресок и икон, и в то же время останется она и при камнях, — очень древних, освященных тысячами литургий, вобравших в себя столетия не поддающихся никаким другим земным измерениям человеческих молений, стенаний и воздыханий; часами на шатких деревянных лесах, в высоте под куполом, где изогнувшись, в великом напряжении будет совершать она свое тончайшее и трепетное служение искусству воскрешения древнего храмового благолепия и священной красоты…

Но пока она собирает только редкие камни и окаменелости с отпечатками настоящих морских раковин, правда, жарко мечтая при этом о зубе мамонта — ведь нашел же его здесь в свое время покойный мамин брат и первый ее воспитатель — самый младший из братьев Жуковских — Володенька (1854–1873), одареннейший, милый, безвременно, в девятнадцать лет подкошенный дифтеритом юноша, недозрелый, но так много обещавший колос, как и Катя, бывший страстным археологом, натуралистом, великолепным, тонким рисовальщиком, — это был прямо-таки юный Дюрер… «Наш профессор», называли его родители. Бедный юноша, быть может, даже самый способный из всех детей Жуковских, — он даже не мог получить полного гимназического образования — все скуднейшие ресурсы семьи были отданы на образование Ивану и Коленьке Жуковским — старшим сыновьям, толстый Варя — Валериан — уже был на втором плане, а Володя — вообще за немногими перерывами жил в деревне и был вместе со стариком сеттером Фигаро — умнейшей охотничьей собакой Николая Егоровича, первым нянькой своей маленькой сестры Верочки — Катиной мамы. Как только бабушка Анна Николаевна смогла пережить его кончину!

Анне Николаевне, родившей Верочку — свое одиннадцатое дитя в 46 лет, совсем уже некогда было ею заниматься. Она металась между Ореховым и Москвой, дольше оставалась в Москве, где учились сыновья, занималась хозяйством и там, и там как заправский управляющий, ведь от того, продастся ли горох осенью, зависело, смогут ли мальчики заплатить за учебу. Но гороховина, — как писала моя бабушка в биографии Николая Егоровича, что-то худо шла… Анна Николаевна была вынуждена считать каждый грош, отказывать себе в обедах — «Я уже пообедала!» — часто говорила она, — смотреть за всеми и за всем. Она даже не могла во всю свою жизнь позволить себе вволю предаться скорби и слезам, постепенно, кажется и разучившись предаваться долго столь бесцельным занятиям. С шестнадцати лет, как лишилась матери, она стала воплощением служения, и так вплоть до ее последнего 95-летия, и, может быть, потому Господь и даровал душе ее великую силу, а к силе духовной прибавил и телесную крепость.

В этой второй части моего столь неспешного, претыкающегося отступлениями рассказа именно Анна Николаевна, хозяйка Орехова, и будет главным героем. Но это еще впереди, — куда нам торопиться? Ведь как алмаз требует, чтобы сияние всех граней его было усмотрено и явлено, так и человек: с разных сторон загляни ему в лицо: то приблизься, то отойди подальше, и даже совсем в сторонку — охват земной человеческой жизни так беспримерно велик, как велика и бездонна тайна личности каждого человека, и потому, чтобы хоть штрихами наметить живой образ, как много нужно облететь мысленных пространств, как во многое нужно пристально и близко — в микроскоп — вглядеться, чтобы луч Божия познанья открыл путь к этим глубинам личностного, высветив и грани, и складки.

* * *

Обидно, но Кате мамонтов зуб все-таки в руки нейдет. «Как же это бабушка Анна Николаевна могла запамятовать, где Володенька-то его нашел»? Но Катя не унывает, — она никогда не унывает! — потому, что ей все интересно: кто бы мог подумать, — Владимирское Ополье, Орехово с одним только этим крохотным ручьем в овраге пересохшей Вежболовки, и вдруг — море, оставившее такие неотразимые следы своего здесь пребывания. И так, видно, с детства эта мысль о море, о затопленной когда-то, тысячелетия назад, ореховской земле ее поразила, что спустя полвека, уже в моем детстве, в том же самом овраге, в той же неземной лазури незабудок, захваченная бабушкиными рассказами про былое Ореховское море, я испытывала потрясение всего своего сознания и зрения. Я была тогда маленькая и мозг мой не мог мыслить тысячелетиями, но я эти недомыслимые глыбы несомненно каким-то образом представляла, ощущала, причем в каком-то единстве, целостности и грандиозности единовременно свершающихся метаисторических действий…