Воздыхание окованных. Русская сага - Екатерина Домбровская-Кожухова

…В Орехове прошла жизнь всей нашей семьи, всего нашего рода. И Промысел Божий, милосердный, так управил, что и мне довелось провести первые десять лет моей жизни в Орехове, приобщиться к поколениям, этим домом и местом воспитанным. А потому и моей незабвенной Родиной стало Орехово, и моим корнем, и моего сердца сокровенной частицей, которая, наверное, никогда — ни здесь, ни там, — не сможет от него отделиться.

Когда же в 22 июня 1956 года скончалась бабушка Вера Александровна, моя бабушка Катя была уже тяжело больна. И тогда местные власти решили «оприходовать» этот бесхозный семейный музей и поставить туда чиновника от культуры. С этого момента началось отделение семьи Жуковского от ее незабвенной Родины… Помню, спустя много лет после детства, приехала я все-таки на два дня навестить родное Орехово. А случай столкнул с управительницей музеев всего Золотого кольца. «Кто такая?» — спросила она грозно про меня у тогдашней директрисы музея. — «Правнучка Николая Егоровича», — ответила та. — «Чтобы духу их всех тут не было», — отрезала начальница. По сему и сделано было.

…И вот теперь, когда память вновь и вновь воскрешает боль об утраченной и разорванной нашей родовой связи с Ореховым, мне вспоминается — как утешение и укрепление — мысль отца Павла Флоренского, высказанная им в докладе «Храмовое действие как синтез искусств» 24 октября 1918 года. Это выступление Павла Александровича было его реакцией на «недочувствованный замысел большевиков передать Лавру из рук монахов в руки приходских общин». Будучи сам приходским священником церкви святой равноапостольной Марии Магдалины в Сергиевом Посаде, Флоренский охарактеризовал это покушение властей на Лавру как «великое бесстилие»: «мысль, оторванная от жизненного фона, из которого она возникла, — утверждал о. Павел, — не понимается правильно».

Отрываясь физически от «кормящего ландшафта», от места, таинственно, метафизически соединявшего людей, человек уносит его с собой в духе — в глубинах и тайниках сердца, как «унесли» мы с собой — и я, и бабушка — Орехово, а позднее я — Большую Полянку. Наш «кормящий ландшафт», наша Родина продолжала жить в наших сердцах, еще сохраняя нас под сенью или в ауре наших семей и родов, все еще питая нас целебными соками своих корней.

Но что бы теперь могли бы унести в своих сердцах наши дети и внуки? Пожалуй, рассказы… Ведь генетическая память живет в сфере ощущений. К тому же не всякое место способно претендовать на роль «кормящего ландшафта», а только святое место, которое будучи преобразуемо жившим на нем этносом, племенем, родом или семьей и само во взаимодействии с ними преобразовывалось. И тот неповторимый, отличный от соседей облик этноса, рода и семьи, та единственная в своем роде симфония веры, предания и традиций, особенностей мышления и поведения (поведения в особенности! Ибо декларировать можно что угодно, но в нужный, и в особенности в экстремальный момент «аварийный ген» наследственности неминуемо выведет на чистую воду фальшь и ложь в поведении) запечатлевались в зримых чертах и в незримом духе ландшафта, который превращался в икону, в образ преобразовавшего его этноса. И, может быть, не совсем ту мысль о природе лелея, тем не менее, именно ту самую правду услышала гениальная интуиция Тютчева:

Не то, что мните вы, природа:Не слепок, не бездушный лик —В ней есть душа, в ней есть свобода,В ней есть любовь, в ней есть язык…

Казалось бы, утрата родного ландшафта, отсутствие живых связей с родной почвой (у детей эмигрантов и детей, родившихся на Родине, но в ландшафте, катастрофически искалеченном произволом чуждых духовно-этнической традиции) можно было бы восполнить с помощью так называемой «сигнальной наследственности» — то есть воспитанием. Но ведь и «сигнальная наследственность» — выработанные воспитанием и подражанием старшим традиции и стереотипы поведения не на пустом же месте они рождались, но во воздействии с родной почвой и родной средой.

Вот почему уже дети, а тем более внуки русских эмигрантов первой волны в массе своей начинали утрачивать природные черты русскости, — забывали язык и те самые «стереотипы поведения» — инстинктивно-непосредственные реакции и восприятия окружающего, навыки быта, приемы мысли, отношение к искусству, характер обращения со старшими и отношений между полами (по Аристотелю этнос — это не сводимая ни на что другое особенность, делающая предмет тем, что он есть. Не то ли и род?). Быть может, внешне формы былой жизни, семейная память притом и сохранялись, но глубинные черты этнического родства тем не менее начинали неотвратимо меняться и отмирать.

Можно было вернуться в Россию, даже выкупить свое прежнее имение, но восстановить дух жизни тех людей, для которых это место когда-то было родовым гнездом — им было не дано. Открыть новую страницу жизни — нового рода, нового племени, нового этноса, — пожалуй. А ведь, казалось бы, место — то же, и родство кровное, но поведение, но дух, — все иное. По теории Льва Николаевича Гумилева восстановление разорванного сопряжения человека и этноса в принципе невозможно. Заявить и даже подтвердить юридические права на наследство, разумеется, в наше время не так уж и сложно, но это будет лишь наследование физическое, номинальное. Путь же к подлинному наследованию, понимаемому как непрерывность семейной, родовой и этнической преемственности в духе и поведении лежит на пути постижения наследственного родового призвания, общеродовой жизненной задачи, познание которой есть нужда каждого. Ведь в родовой парадигме и в реальном ее воплощении в исторической жизни рода сокрыта и тайна личного призвания каждого из нас…

Коллаж (работы Екатерины Кожуховой): Ореховский, затянутый ряской пруд, аллея в старинном парке, вьездная березовая аллея «проспект», усадебные ворота, — все фотографии — 50 и 60-х годов.

Глава 3. Век Анны

Хроники жизни нашего рода, удивительные предания и трогательные подробности из жизни предков дошли до наших дней благодаря чудной памяти прапрабабушки Анны Николаевны Жуковской, которая к тому же была и неутомимой рассказчицей. Около ее старинного, резного, обитого красным бархатом кресла всегда стояла скамеечка, на которой любили сиживать, уютно примостившись, ее внучки Вера или Катя, с упоением слушавшие ее рассказы о семейных старинах…

«Я любила ее рассказы безконечно; теперь, как часто, с тоскою, вспоминаю я наши тихие вечера и ее родной голос; мне кажется, что я слышу еще постукивание граненых стеклянных флакончиков, в которых бабуня всегда носила с собой о-де-колон и нашатырный спирт, и звук ее маленького колокольчика, но я знаю, что ее нет уже больше, моей любимой, моей седенькой, и никогда я не услышу голоса ее, доставлявшего мне столько радости… «Всяко бывает, матушка», — говаривала бабушка, сидя со мною в уголке большого зала под образом Младенца Христа, приступая к истории сестер Предславинских»…