Неугасимая лампада - Борис Ширяев

Все как будто по старине пошло и даже лучше. Допреж урядник себя показать любил, настырный был покойник и крикун, а также на руку скор. Перепадало от него по уху и безвинно, особливо, когда во хмелю пребывал, а к водке он был усерден. Царь же Петр Алексеевич в чужие дела не входил, молчаливым был отроду, без вины никого пальцем не трогал, и не было от него никому беспокойства. Зато и крепла день ото дня его царская власть, в пояс ему и могутные мужики кланялись, а величали не иначе, как:

– Царь наш, Петр Алексеевич.

Только не прошло все же без следа пребывание в Уренях Фролкиных солдатишек. На Красную горку задумала мать Колоуриха скороспелку-свадьбу сыграть. Была к тому причина: девка ее Евпраксия с одним из солдатишек погуливала. В Уренях такое дело девке в укор не идет. Обычай там вольный: девок в затворе не держат. Особенно в тех домах, которые по старой вере. Бабам иное дело. Бабу, – скудельный сосуд, – держат в страхе Господнем и мужу повиновении. Ибо сказано в Писании, и старцы подтверждают: «да боится жена своего мужа», про девок же умолчено.

Поклонилась Колоуриха бабке Лутонихе. Холстеца положила и сотенку яичек. Лутониха в книгу свою глянула и на жениха указала, на кузнецова сына. Кузнец от того не прочь. Колоуровы хозяева статные, дом – полная чаша и роду известного, хорошего; приданным не обидят девку – самим зазорно будет. Жених тоже согласен: девка в самом соку, ягода.

А свадьбы не вышло. Заартачилась девка, как кобыла норовистая.

– Нет и нет! К кому захочу, к тому и пойду! Своим умом изберу любушку-лапушку, яхонта-князя!

Уговаривали девку. Старицы из скита приходили усовещивать – ничего не берет, а на стариц и смотреть не хочет.

– Молодыми, – грит, – были – сами жили, любовь сладкую крутили, а ушла краса, в черных галок перевернулись, деньгой чулок набивают…

Родитель поучил лестовкой, а в ночь девица сгинула. Сказывал потом ходок Нилыч, что в городе ее видел.

Солдата своего она там не нашла, потонул он в болоте, из Уреней идучи. А живет в почете. Косы остригла, красным платком по-никониански повязана и сама вроде начальства. В главном совете сидит и на мужиков покрикивает.

Бывали и раньше в Уренях свадьбы-самокрутки. Так с венцом, хотя бы никонианским. Такого же срама, чтобы косы стричь и без мужа жить, не случалось во все века.

И в других девках шатание стало заметно. Бывало на праздник, под вечер, на завалинках посядут и про Алексея Божьего человека, и про Книгу Голубиную стихиры поют, али мирские стародавние: «Сад виноградный», «Лебедь белую».

Теперь про Алексея и вспоминать не хотят. Смеются.

– Алексей – человек Божий, а нам, девкам, не гожий. Одна скука от этой песни, а вот не хотите ли:

Яблочко, ты мелко рубленное!Не целуйте меня, я напудренная…

У солдатишек, паскуды, научились.

От парней тоже солдатским духом несет. Иные от солдат табак курить выучились. Опоганились. А он, бес, зелье антихристово, за собой блуд тянет.

– Ничего, – говорят, – в том плохого нет. Все это про грех скареды-старцы врут. Вот, когда из правления иконы выкидали, солдаты одну себе взяли, цыгарку запаленную Спасу ко рту прилепили:

– На, – говорят, – товарищ Бог, покури, а то попы не дадут.

И ничего им за то Бог не сделал.

Отцы иных поучили лестовками и сами тому не рады: баловаться парни не перестали, только что в избах не дымят, материнского лая боятся, на гумнах украдкой дым пущают, того гляди овины сожгут, и смотреть стали волчатами.

Как пообсохло, кто пободрее лесными путаными тропами в город бегать зачал и, оттуда вернувшись, похваляется:

– В городе, конечно, голодно. Откуда им, куцым кобелям, хлебушка взять! Зато весело! Собрания идут всякие, на них мудрственные слова говорят: про Бога, про советскую власть, иноземных буржуев и прочее.

Ишь, какого ума набрались! Каждый вечер в мучном лабазе Баранова-купца (самого-то забрали) – представление: комедианты приезжие Петрушку строят или киношка.

Про комедиантов мы и ранее слыхали, это навроде ряженые или как ранее было – скоморохи, а что за киношка такая – не ведали. Учитель объяснял:

– Американское изобретение. Живая движущаяся фотография.

Опять ничего не поняли.

К сенокосу пришли теми же тропами последние из уренских, что на войну были взяты. Себя фронтовиками зовут. Совсем обмирщенные. Цыгарки по весь день изо рта не вынимают и в избах дымят, а на бабий лай лишь посмеиваются.

– От нашего дыму, бабы, целей будете. Копченые окорока по три года нетленны.

Пришли голодные, но одежа справная и сапоги принесли тонкого офицерского хрома. При оружии патронах.

– Товарищ Ленин нам для защиты советской власти оставил.

Опять он, Ленин, везде встревает. Для начала погуляли-покуражились:

– Мы-де растакие-сякие, опора пролетарской революции!

Однако царь Петр Алексеевич их укротил, хотя без боя не обошлось. Один фронтовик навек с косой рожей остался, так его царская рука по скуле благословила. И оружие царь Петр отобрал. В правление вместе с пулеметом заперли.

Присмирели фронтовики, посбавили куражу, видят – не их здесь сила. Между прочим, и сено косить надо. Дни стоят ясные, сухие, каждый зимнего месяца стоит. Занялся каждый по крестьянству. Рыло, однако, скоблить не перестали, Божьего подобия не придерживаются.

Глава 17

Иголка – сто рублев!

Как скопнили сена, решил царь со старейшинами ходуна Нилыча в Кострому сгонять.

Тут у крестьян недельки две вольготных получается. Ране первого Спаса у нас жита не косят.

Вышел из дому Нилыч, еще зорька не занималась. Путем-дорогою двух верст не прошел и взял напрямик через топь. С кочки на кочку, как заяц, попрыгивает, посошком твердыню ощупывает. Прыткий, даром, что седьмой десяток на исходе… Солнышко ясное на полдень стало, а Нилыч уже топь перевалил и, лаптей не замочив, присел в буреломе, в тенечке, хлебушка из котомки достал, соли в тряпочке, пожевал, перекрестясь на восток, испил водички болотной и дале побрел.

Любо ему бором идти. Земля чистая, желтой хвоей, как песком морским, усыпана. Могучие сосны стеной стоят, в небо вершинами упираются. Холодок. Не пробивает Ярило своими стрелами зеленые своды нерукотворенного Божьего храма. Черныши-тетерева молодые из-под ног порхают. Лиса Патрикеевна из дремучего папоротника остроносое рыльце высовывает. В чаще, в гущине и на самого хозяина очень просто наскочить. Залезет он, бурый, в малину, загребает лапами кусты и сосет спелую душистую ягоду. Ничего. В эту пору медведь человеку не страшен.

Сытый, весь жиром залит, что боров кормленный. На ягоду, на сладкий мед его тянет. Сунь ему под самое рыло хоть телка – отвернется. Гукни на него с присвистом – убежит.