Сабля Цесаревича (СИ) - Алексеева Татьяна Сергеевна

Коллекционер слегка побледнел, но издевательский тон не оставил.

— Ну-ну, попробуй, — сказал он, взяв катану за рукоять обеими руками. — Это же с моей стороны чистая самооборона… Хм, даже любопытно будет.

Он держал меч довольно умело, а вот Пожарский понятия не имел, что делать с обнаженной маленькой саблей. Но ему было все равно — он напрягся, готовясь перейти в атаку.

— Теперь хватит, — раздался позади спокойный знакомый голос, и Павел увидел, как Зайчик опустил катану, а глаза его полезли на лоб.

Облегчение, которое испытал Паша от появления Алексея, было всеобъемлющим. Однако тот был непривычно холоден и даже грозен.

— Как вам уже сказал мой друг, вы — вор, — высокомерно обратился он ко все еще пребывающему в ступоре мужчине. — А вещь эта вам не принадлежит. — Алексей кивнул на саблю. — Поэтому сейчас мы ее заберем и уйдем отсюда. А вам мой совет — передумать свою жизнь.

Похоже было, что Зайчик быстро оправился от потрясения, вызванного появлением из ниоткуда Алексея. И немудрено: Игорь Савельевич был человеком современным, практичным, по образованию математиком, и ни в какие мистические явления не верил. Суть любого чуда для него заключалась в том, что лично он чего-то в его механизме не видит.

— Ах вы… — разразился депутат грязными ругательствами. — У вас тут, выходит, банда шпаны целая! Пока один меня разговорами отвлекал, второй в квартиру залез!.. — Его тон стал еще более визгливо-неприятным, чем всегда. — Ну я уж с вами разберусь, поганцы! Вы передо мной щас на коленях ползать будете, просить, чтобы я вас отпустил…

Леша спокойно смотрел на бушующего политика, не обращая никакого внимания на опасный предмет в его руках. А вот Паша опять забеспокоился, придвинулся к другу, не ослабляя хватку на сабле.

Кажется, от спокойствия Алексея Зайчик все больше зверел.

— Ты что на меня пялишься, звереныш?! — заорал он. — Ты ко мне в дом вломился, оружием угрожаешь, я же вас щас обоих покрошу, и ничего мне за это не будет!..

То, что Алексей был без всякого оружия, Игоря Савельевича абсолютно не заботило. Однако тот так и стоял, молча взирая на бушующего депутата, на глазах теряющего человеческий облик.

И правда, истерика Зайчика достигла какого-то патологического градуса. Это было даже странно — словно одно присутствие Алексея погружало его в безумие. Поглядев в побелевшее лицо хозяина квартиры, в его налитые кровью глаза, Паша по-настоящему испугался. Если в том, как депутат угрожал мечом ему самому, было что-то не очень серьезное, то теперь, похоже, этот человек был готов сотворить все, что угодно.

И он тут же подтвердил это делом. Сделав скользящий шаг к Алексею, он обеими руками поднял меч и нанес мальчику страшный удар.

Да, видно было, что Игорь Зайчик знает, как управляться с катаной. Парализованный ужасом Павел решил, что клинок, как будто радостно взвизгнувший от предчувствия крови, разрубил его друга пополам. По крайней мере, он ясно видел, что удар пришелся между плечом и шеей и лезвие легко пошло дальше.

И тут оцепенение Павла сменилось безумной яростью. Он закричал и рванулся вперед, чтобы отомстить за друга.

Но был остановлен рукой Алексея — вполне живого и, кажется, невредимого.

И не только Лешиной рукой, но и глазами Зайчика. Дикая злоба и жажда крови на его лице мгновенно сменилась выражением беспредельного ужаса. Бессильно выронив катану, упавшую на пол с легким звоном, он остановившимся взглядом смотрел на Алексея.

— Как видите, ваши предшественники уже сделали то, что вы сейчас хотели, — столь же спокойно и с легким презрением произнес Леша. — Уверяю, ни вы, и никто другой в этом мире больше не в силах причинить мне вред.

Сказав это, он повернулся к своему другу.

— Пойдем, Павел, нам тут больше нечего делать.

Но теперь Паша увидел то, от чего застыл депутат, и сам испытал такой ужас, словно на него разом обрушились небеса.

Катана Зайчика ничем не повредила Леше, даже не поцарапала его, но наискось разрезала белоснежную футболку, которая была надета у него под распахнутой курткой. Нижняя часть футболки повисла большим лоскутом, открывая худую мальчишечью грудь. И на ней, на чистой гладкой коже, зияли четыре страшные круглые черно-лиловые дырки! Не было сомнений, что это пулевые отверстия. И не было сомнений, что каждая из этих ран смертельна, особенно та, что темнела напротив сердца.

Немудрено, что даже рациональный ум Зайчика не выдержал такого зрелища.

— Уходите, уходите, — лепетал он, беспомощно махая рукой. — Скорее.

Не говоря ни слова, Алексей направился в прихожую, потянув за собой все еще приходящего в себя Павла, который только что окончательно удостоверился в своих самых невероятных предположениях. Больше не было места ни сомнениям, ни отговоркам, и это несказанно пугало мальчика. И конечно, безумный ужас вызывали в нем эти страшные раны.

Впрочем, Алексей заправил лоскут футболки на пояс и застегнул куртку, скрыв их.

В зале, куда они вышли из комнаты с коллекцией, он повернул к Паше серьезное лицо и спросил:

— Ты больше ничего тут не хочешь сделать?

И Павел вспомнил — да, он не сделал еще одну вещь. Хотел, но забыл.

Вложив саблю в ножны и переложив ее в левую руку, правую он сунул во внутренний карман, достал оттуда прекрасный «Вояджер танто», махнул им, открывая лезвие, и изо всей силы всадил его в блестящую гладь роскошного дубового стола. Там и оставил.

— Злой клинок, — тихо произнес Леша, одобрительно улыбаясь.

Внизу он молча посмотрел на неприятную консьержку, схватившуюся за телефон при виде двух выходивших из парадной мальчиков, один из которых нес саблю. Под его взглядом та стушевалась и положила телефон на место.

Друзья стояли среди свай, вблизи казавшихся могучими опорами, а вовсе не тонкими ножками. Но все равно не могли отделаться от впечатления, что они попали в какую-то бетонную сеть.

Алексей заговорил. Голос его был тих, тон не выражал ни малейшей экспрессии. Но Павел от его слов содрогался.

— Нас разбудили среди ночи, сказали, что на дом могут напасть и надо всем собраться в подвале. Сестры и Аннушка, мамина комнатная девушка, спрятали на себе драгоценности, как обычно при переездах — они надеялись еще, что нас сейчас куда-то повезут. Но мама и папа, конечно, знали, что нас ведут убивать… И нам всем это передалось — уже в подвале. Я накануне зашиб ногу, она, как всегда, распухла, я не мог ходить. Папа нес меня на руках. В подвале было много солдат, грязно и ни одного стула. Мама попросилась сесть — у нее тоже болели ноги. Комендант дома принес два стула, папа усадил меня на один, который был в углу, мама села на другой. Папа стоял так, чтобы прикрыть меня и придерживал за плечо — мне было трудно даже сидеть. Он знал, что сейчас умрет, но до конца надеялся, что Бог спасет хотя бы меня. И мы все… мы тоже надеялись. Я смотрел на грязные стены и думал, неужели это последнее, что я вижу в жизни…

Пашин друг на мгновение замолчал, потом его голос зазвучал снова:

— Комендант стал что-то говорить — приговор, но я не понимал слов, в ушах звенело. Папа переспросил: «Что?» Он все прекрасно понял, но пытался тянуть время. Еще Евгений Сергеевич, врач, спросил, растерянно так: «Нас что, никуда не повезут?» Он только сейчас понял… И папа им сказал: «Вы не ведаете, что творите». Но тут один из них — такой брюнет, со злым лицом… Он выхватил пистолет и выстрелил в папу. И сразу убил. Мама, девочки и Аннушка закричали и кинулись друг к дружке — обняться перед смертью. Но все солдаты стали стрелять. Мама умерла, Таня и Настя сели на корточки в углу и прикрывали от пуль головы руками. Евгений Сергеевич тоже упал, но был жив, он приподнялся, лежал, опершись рукой на локоть, будто отдыхал. Еще там были Иван Михайлович, наш повар, и Алексей Егорович… Алоиз его звали на самом деле… папин камердинер… Они, когда мы сели, отошли к стене, я не видел, как их убили. Наши собаки — их Таня и Настя принесли — страшно выли. Их тоже пристрелили.