Фиалки из Ниццы - Владимир Фридкин

Когда мы вышли вместе на улицу, Николай сказал:

— Я вам так благодарен. Вы просто спасли меня. Вот этими руками, проигравшими без малого сорок пять лет, я не написал ни строчки. Да еще по-немецки… Нет, правда, скажите, что мне для вас сделать?

— Ну что вы… само собой… какие пустяки, — бормотал я. — А впрочем, — сказал я, развеселившись, — я знаю, о чем попросить. Достаньте нам с женой билеты в «Ла Скала», конечно, не самые дорогие.

— Вот этого я не могу. Не по чину. Впрочем, и «звездам» это не всегда удается. На днях Мирелла Френи устроила скандал. Каким-то ее друзьям не оставили билетов на ее концерт. А моя должность скромная — пианист-концертмейстер. Аккомпанирую солистам и хору, помогаю режиссеру с партитурой. Рабочая лошадка. Иногда работаю по двенадцать часов в сутки, как тапер на свадьбе. Говорю: ну, не могу больше, устал. А режиссер смеется и заказывает мне еще один кофе.

И Николай улыбнулся. Улыбка у него была странная: глаза оставались грустными и какими-то растерянными.

Разговаривая, мы дошли до метро, и я собрался уже попрощаться. Но Николай сказал:

— Послушайте, ведь вы никогда не были в «Ла Скала». Давайте я покажу вам театр, а потом зайдем куда-нибудь выпьем кофе. Сегодня я свободен. Зачем вам спешить? Ну приедете в свое Тренто поздно вечером. А можно и у меня переночевать. У меня тут рядом, на улице Андреис, просторная квартира. А утром я вас подкину на вокзал на своей машине. Раньше у меня был старенький «фольксваген», а недавно я купил новый «гольф». Только не подумайте, что из любви к Германии. Экономичнее.

И Николай улыбнулся, и опять как-то грустно.

И в самом деле — подумал я. — Когда я еще попаду в этот знаменитый театр. А заодно и город наконец увижу.

И я согласился. Пока мы шли к театру, Николай вовсю ругал администрацию. Директор Карло Фонтана стар и на все махнул рукой. А главный дирижер Рикардо Мути, недавно женившись на молодой певице, оркестром не занимается. Он горд, сух и неприступен. Театр разваливается.

Разговаривая, мы прошли через piazza di Duoma, через знаменитую галерею Виктора Эммануила с модными магазинами и вышли на площадь к театру, где стоит памятник Леонардо. Обогнув слева здание и пройдя кассы, мы вошли в гараж, где Николай почтительно поздоровался со старичком, дежурившим у служебного входа. Один или два пролета лестницы, и мы вышли на сцену. Огромная сцена была пуста, и оркестровая яма закрыта. Был ноябрь, но оперный сезон еще не начался, в «Ла Скала» шли концерты. На помосте, закрывавшем оркестровую яму, стояли пюпитры. Видимо, шли репетиции оркестра, но музыкантов не было, и только двое скрипачей сидя о чем-то негромко разговаривали. Николай вывел меня на середину сцены, и я увидел зал. Он был меньше, чем у нашего Большого. И скромнее. Николай показал мне справа от нас, в бельэтаже, ложу, в которой на премьерах своих опер сидел Верди. Ложи ярусов расположены не по радиусу, а под углом, и все разные, одни с зеркалами, другие — без. Николай сказал, что многие из них арендованы богатыми миланскими семьями чуть ли не с прошлого века. Я подумал, что вижу зал со сцены таким, каким его видели Карузо, Джильи, Каллас… В углу у входа на сцену стоял рояль ярко-красного цвета.

— Вот на нем я играю, — сказал Николай. — А зал, как видите, так себе, ничего особенного. Разве можно сравнить его с нашим Киевским оперным, не говоря уже о Большом. Но что здесь замечательно, так это акустика. И сейчас я вам это покажу. Пропойте что-нибудь.

— Как… здесь? Да я не пою. А что спеть?

— Да что хотите. Хоть вполголоса, хоть про себя. И сами увидите, вернее услышите.

Зал был пуст. Один скрипач ушел, а оставшийся разбирал ноты. Николай, грустно улыбаясь, смотрел на меня и ждал. И меня вдруг охватило отчаянное озорство.

La donna е mobileQual piume al vento…

Мне показалось, что пою не я, а кто-то рядом, и очень громко. Скрипач на секунду поднял голову и тут же снова углубился в ноты, даже не взглянув на меня.

— Вот видите, — сказал Николай. — Архитектор Пьермарини, который построил театр, гениально знал акустику. Кстати, «Риголетто» как раз пойдет в этом сезоне и, говорят, петь будет Паваротти. Лично я в этом сомневаюсь. В прошлом сезоне он пел в «Дон Карлосе», пустил петуха, и его плохо приняли. А билет, между прочим, стоил миллион лир. И всё это из-за ноги, которую ему тогда оперировали в Риме.

Потом Николай провел меня по ярусам, где не было ни позолоты, ни хрусталей, по нижнему фойе со скульптурами Россини и Доницетти и верхнему с большой люстрой и огромным бюстом Тосканини, обращенным к окнам, выходящим на площадь к памятнику Леонардо. На лестнице по дороге к выходу Николай поцеловал ручки двум очень спешившим куда-то дамам. Дамы не обратили на него никакого внимания. А Николай сказал, как будто извиняясь:

— Ничего не поделаешь, такие здесь порядки.

И улыбнулся своей странной улыбкой. Выйдя из театра, мы снова прошли в галерею и уселись в баре за столик.

— Скажите, Николай. Я знаю, что вы едете в Дрезденскую оперу. Зачем?

— Меня пригласил мой приятель-скрипач из Свердловской оперы. Играет в Дрезденской опере уже пару лет. Он и контракт устроил. Хочу попытать счастья. Может, устроюсь там.

— А здесь у вас кончился контракт?

— Да нет, мне его недавно продлили.

Я с изумлением уставился на него. Он спокойно пил свой кофе.

— Как? Вы по своей воле хотите оставить «Ла Скала», уехать из Италии… Оставить самый блистательный, самый профессиональный оперный театр. Почему? Мало платят?

Николай молчал и улыбался. Теперь, сидя напротив, я наконец разглядел его улыбку. Она была широкой, во весь рот. Печальной ее делали глаза, как будто избегавшие моего взгляда.

— Да нет, платят мне хорошо. И квартира удобная, и для Милана недорогая. И знаете, здесь, в Италии, я пить перестал. Разве вино иногда. Каждое лето недели три на Капри отдыхаю. Всю Италию вдоль и поперек объездил… Кстати, вы в Равенне бывали? Нет? Поезжайте, очень советую. Такая тихая седая старина. Почему-то наших туда редко заносит. Да… Так вы спрашиваете, почему в Германию. Как бы это вам объяснить…

Николай задумался. Официант принес еще по чашке кофе и по стакану воды.

— Между прочим, итальянский эспрессо — лучший кофе в мире. Я всегда его запиваю холодной водой. Я думаю, самая лучшая еда — у нас, а лучший кофе — в Италии. Так почему в Германию… А вот скажите, приходилось ли вам прийти, ну случайно, в дорогой ресторан в приличную компанию небритым и в грязной рубашке?

— Нет. Да я в дорогие рестораны и не хожу.

— Не в этом дело, это я к примеру. Чужой я здесь. Пятый год вкалываю, пятый год на мне ездят, и все равно чужой. На днях Бенини, второй дирижер, встречает меня, смотрит, как будто не узнает, а потом говорит: «А, это вы… а вы все еще у нас?» Поймите правильно. Итальянцы — добрые, даже сердечные люди, хоть и любят пыль в глаза пустить. Но я — артист, мне нужна не только свобода, но и уважение. А здесь мое искусство никому не нужно. Ведь они даже не знают, что Киевскую консерваторию я окончил с отличием, что давал сольные концерты, мальчишкой аккомпанировал Гмыре… Кому это здесь интересно…

— Ну а в Дрездене, думаете, будет иначе?

— Не знаю. Будет видно… Хотите еще чашку?

— Нет, спасибо. Хочу еще вас спросить. А как вообще вы здесь оказались? И почему вы один? Одному трудно… вы, кажется, не женаты?

— А я и сам не знаю… В общем, нет, не женат. Но у меня взрослый сын в Свердловске. Была со мной такая история, лет двадцать назад. Приехал я с Киевским оперным в Свердловск на гастроли. После концерта в какой-то компании познакомился со студенткой. Была она спортсменка, училась в физкультурном институте. Красивая такая, тонкая, стройная. Жила одна, в общежитии, в комнате с двумя подругами. Там было строго, я к ней через окно лазил. Потом снял комнату, стали жить вместе. Ну а какая у музыканта жизнь, сами понимаете. Сегодня здесь, завтра — там. Из Киева в Свердловск на такси не приедешь. Да к тому же в это время стал я выездным. Ездил с театром и солистами то в Европу, то в Японию. Как-то приезжаю в Свердловск и узнаю от нее, что ждет ребенка. Я обрадовался. Начал строить семейные планы. Но сначала к себе в Киев улетел, а потом на пару недель в Прагу. В Киеве я жил с матерью, а два моих брата жили в Клинцах. Я матери все рассказал, и она к братьям переехала, квартиру в Киеве нам уступила. Приезжаю я за невестой в Свердловск. Помню, зимой это было. Прихожу к ней, на столе бутылка. «Выпей, говорит, с морозу, нам поговорить надо». И ставит одну рюмку на стол. Сама она тоже выпивала, но тогда на седьмом месяце была. Выпил я, поел, и тут она мне и говорит: «Вот что, Коля, ни в какой Киев я с тобой не поеду. Жизнь у тебя сумасшедшая, и ты сам такой же. Я замуж выхожу». И назвала мне имя штангиста, ставшего перед этим олимпийским чемпионом. Я его, между прочим, и раньше знал по компании, в которой мы встречались. Я говорю: «А как же ребенок?» А она так спокойно: «А ребенок не твой». Я уехал в Киев, а она родила сына. Сын вырос, сейчас ему девятнадцать. Все говорят похож на меня, одно лицо. Меня отцом считает. Прошлым летом приезжал ко мне в Милан. Мы с ним на Сардинии две недели отдыхали. А муж ее спился, сейчас на пенсии. Все эти годы я им деньги посылаю, сыну и ее мужу. Без меня пропали бы… А в Милане я оказался после Чернобыля. Было это так. Я уже сказал, что был выездным. Когда театр выезжал на гастроли за границу, с нами всегда ехал «сорок первый». Так у нас звали сопровождающего кагэбэшника. Много их поездило с нами. Были они люди тихие, незаметные, мне и другим забот не причиняли. Разве что иной раз просили помочь отовариться. Никаким иностранным языком они, конечно, не владели, а домой без подарков не приедешь. А тут просто зверь какой-то попался, говорят, полковник. Были мы тогда в Токио. Уж не знаю, на какую я ему мозоль наступил. На обратном пути в Хабаровске мы с ребятами из оркестра поддали в гостиничном баре, засиделись допоздна. И он с нами был. Мы еще за него платили. О чем трепались — не помню. Ну устали ребята, расслабились после гастролей. А утром за завтраком он, наклонившись и сверля меня глазами через очки в золотой оправе, тихо так говорит: «Все, Тарасюк, больше ты за границу не поедешь, отъездился». Я тогда еще подумал — шутит или только грозит. Чего с похмелья не бывает. А когда меня в очередную поездку не пустили, понял, не шутил полковник. Вот так, в одночасье стал я невыездным. Уж куда я ни обращался, кого ни просил. К помощнику Щербицкого ходил, своему старому знакомому, — все напрасно. Из театра пришлось уйти. На работу перестали брать. В Киевской филармонии говорят — не можем тебе дать работу, у нас выезжать надо. В каких я тогда кабаках не играл, чтобы себя и мать прокормить. Там подошла перестройка, а весной восемьдесят шестого случился Чернобыль. Мать жила тогда с братьями в Клинцах, рядом с Чернобылем. Забрал я их оттуда и перевез в Киев, а сам по туристической визе уехал в Загреб, в Югославию. С этого все и началось. Из Загреба приехал в Милан, в «Ла Скала». Послушали меня. Видимо, я им понравился, но на работу меня тогда не взяли. Сказали, что места нет, да и по туристической визе работать не разрешалось. Обещали на следующий сезон. Я вернулся в Загреб и стал ждать. Пока ждал, еще в Вену съездил и там в оперном театре показался. Скоро получил приглашения сразу в два места: в Милан и Вену. Выбрал «Ла Скала», и вот уже пятый год здесь.