Любовь вождей - Юрий Нагибин

Но даже ложная память не помогает мне вспомнить, как выглядело Коптево. Наверное, как всякая московская окраина тех лет: двухэтажные кирпичные оштукатуренные домишки, иные с деревянным верхом, угрюмые низенькие подворотни, ведущие в замусоренные дворики с вонючей помойкой, деревянные облезлые заборы, из-за которых свешивают негусто облиственные ветви чахлые городские деревья. Булыжные мостовые и щербатые тротуары. Но для нашей истории все это не суть важно. Конечно, если положить остаток жизни, можно разыскать материалы, дающие отчетливое представление об этой части города в начале пятидесятых, да жаль уходящих дней, которых впереди совсем немного.

Удовлетворимся тем, что Коптево выглядело неважно, ничего там не было привлекательного, радующего и умиляющего глаз, ничего, кроме цыган, сообщавших живописность и экзотичность скучной, неопрятной, запущенной московской окраине.

Впрочем, нынешняя новостройка с ее высокими, плоскими неразличимыми домами, прямыми улицами, редкими изнемогающими деревцами, какой-то экзистенциальной пустотой выглядит еще скучнее и безнадежнее, поскольку исчезла единственно освежающая краска — цыгане. Куда они подевались? Может, ушли табором, наскучив оседлой городской жизнью, может, рассосались по бесчисленным ансамблям, которых в середине пятидесятых расплодилось, что дождевиков после солнечного ливня. Не знаю. А знаю — совершенно случайно — о судьбе двух местных жительниц — девочек-цыганок, о чем и собираюсь рассказать.

Началось с того, что в Коптево забрела серая «Победа». В ту пору Москва уже порядком заполнилась этими машинами, но в Коптеве легковухи и вообще появлялись не часто: старые «эмки», трофейные развалюхи, иногда новенькие «Москвичи», а «Победам» здесь нечего было делать, поэтому машина, естественно, привлекла внимание прохожих, что нервировало водителя, плечистого лысоватого блондина средних лет в черных очках. Апрельское слабое солнце не слепило, и очки мешали водителю, он то и дело снимал их, промаргивался и надевал опять. Похоже, он кого-то искал, кружа по кварталу и раз за разом возвращаясь к двухэтажному дому с мезонином, примыкавшему к баням.

Оттепельная мокрая весна уже кончилась, тротуары подсохли, и девочки играли в классы. Два прыжка на одной ножке, потом вразножку, снова на одной, разножка и поворот прыжком в обратную сторону. Некоторые при этом еще перегоняли из класса в класс плоскую стекляшку. Как и во всяком деле, тут были свои мастера, середняки и неумехи.

Из бани вышел распарившийся до арбузной спелой красноты парень и влюбленным взглядом прилип к «Победе».

«Ну чего уставился? — затосковал водитель. — Все равно не купишь. Так нечего пялиться. Шел бы помалу в пивную, после парилки лучше нет холодненьким пивком остудиться. А почему вообще в разгар рабочего дня столько народу в бане парится? Этому разопревшему сейчас бы у станка вкалывать, или в конторе штаны просиживать, или за прилавком шуровать, а он банный день себе устроил». И в который раз затревожила мысль, сколько лишнего народа в Москве околачивается. Говорят, много на войне побили, а не чувствуется. Жителей куда больше, чем нужно для дела. Слоняются по улицам, торчат в пивных, толкутся в магазинах, мнут бульварные скамейки, нахлестываются березовыми вениками на полках. Устроить бы облаву на всех бездельников, заполняющих дневную Москву, наберется целая трудовая армия для мест, где рабочих рук нехватка.

Он обдумывал эту горячую государственную мысль без ожесточения, потому что обладал мягкой натурой, настроенной на доброе и покровительственное к окружающим. Он любил человека как часть народа, занятого общим доброделанием своей стране. А этот парень, прилипший выпученными глазами к машине, выпадал сейчас из народа и был неприятен, даже враждебен водителю по фамилии Пешкин, а по имени Иван Сергеевич.

Пресекая очевидное намерение зеваки обсудить с ним достоинства новой автомобильной марки, Иван Сергеевич включил скорость, дал газ и поехал дальше. В зеркальце он видел обиженно-разочарованную рожу парня.

Если он сейчас не обнаружит искомое, то сделает быстрый круг и часочка на два оставит Коптево. И так уже в глазах прохожих цыган мелькало недоброе любопытство.

Они, видать, с недоверием относятся к проникновению чужаков в их мир. Он ничего не боялся, никто не мог причинить ему вреда, но при его службе недопустимы даже малые осложнения и шероховатости.

Плохо и бедно одетые дети играли в классы. Он как-то не обращал поначалу внимания на их одежду. Цыганские девочки выделялись какой-нибудь яркой тряпицей: косынкой, платком, пестрой юбкой из-под ватника. Он внимательно приглядывался к ним, но не слышал угадывающего толчка в сердце.

Когда, описав круг, он вновь приблизился к бане, то еще издали узнал тех, кого искал. Две цыганские девочки лет четырнадцати, похожие друг на дружку, как только близнецы могут быть похожи, играли в скакалку. Они крутили длинную бельевую веревку, а через нее прыгала белобрысая русская девочка с запасливыми бурундучьими щечками. Она прыгала — руки в боки, с застывшим взглядом, ловко меняя ноги: правая — левая, правая — левая… Все было сказано ему — по делу: три подруги — близнята-цыганочки и русская, и место верно указано — дом с мезонином рядом с банями, только игра оказалась другой.

Иван Сергеевич остановил машину впритык к поребрику, в шаге от играющих. Переместился на правое сиденье и опустил боковое стекло. Девочки были так увлечены, что не заметили его маневров. Он понял: цыганочкам хотелось, чтобы прыгунья ошиблась, запуталась в веревке. Они то крутили с убаюкивающей равномерностью, то вдруг делали несколько бешеных оборотов — веревка успевала трижды за один подскок проскочить под ногами прыгуньи, затем как-то устало обмякали, веревка чуть не выскальзывала из ослабевших рук, и снова — взрыв. Но белобрысая девочка с застывшим взором была начеку и всякий раз угадывала смену ритма. Она прыгала, как тугой резиновый мячик и так же безустанно.

Иван Сергеевич молча смотрел на играющих, боясь спугнуть их неосторожным словом. И высмотрел, что требовалось. Через несколько минут сестры-цыганочки перестали крутить веревку и подошли к машине. Белобрысая девочка с надутым видом поплелась было за ними, но вдруг раздумала и заскакала прочь, сильно охлестывая тротуар свернутой веревкой. Тем лучше, не придется ее отшивать.

— Чего смотришь? — гортанным голосом спросила одна из сестер.

Иван Сергеевич догадался, что она старшая. Ведь близнецы не рождаются парой, всегда один выскакивает чуть раньше другого, на секунды, на минуты, а бывает — на часы. И тот, кто появился хоть на миг раньше, неизменно оказывается ведущим в паре. Иван Сергеевич понял, что должен ориентироваться на эту девочку.

— Тебя как зовут?

— Аза, а ее Зара, — ответила та ломаясь. Она прижималась острым подбородочком к плечу, крутила бедрами, вскидывала голову и рукой отбрасывала черные, перевитые красными ленточками косы.

— Ага, я Зара, — подтвердила сестра.

— Держите, Аза и Зара. — Иван Сергеевич достал из перчаточницы две конфеты «Грильяж» и протянул сестрам.

Те взяли конфеты быстрым, хищным движением, не жеманясь, как русские дети, и сразу отправили в рот.

— Чего же бумажку-то не сняли?

— Так больше, — стрельнула глазами Аза.

— Твердая, — заметила Зара.

— А ты старушка — зубы проела? — пошутил Иван Сергеевич. — С орехами, вот и твердая.

— Дядечка, дай рубль, — сказала Аза, покончив с конфетой.

— Ишь, хитрая какая! Погадай, тогда дам.

— Позолоти ручку — погадаю.

Иван Сергеевич рассмеялся, скрыв в добродушном смехе нежелание расставаться с рублем.

— Хотите, прокачу?

— А что нам за это будет? — холодновато спросила Аза.

— Погодите, детки, дайте только срок, будет вам и белка, будет и свисток, — пробормотал Иван Сергеевич, сбитый с толку этой внезапно и грубо проявившейся взрослостью. Может, они куда старше, чем кажутся? Кто этих цыган разберет. Вон и мониста у них на руках, и сережки в ушах. Да нет, девчонки. Нахватались у взрослых попрошайничьих фраз и ужимок.

Он распахнул дверцу:

— Залазьте!

Цыганочки, толкаясь, полезли в машину. Сейчас они опять были детьми, наивными, нелепыми и милыми в своем смешном соперничестве.

Аза забралась первая.

— Хочу к окошку! — захныкала Зара.

— Дура вшивая! У тебя свое окошко, у меня свое.

— Твое лучше. Тебе близко видно, а мне далеко.

— Не ссориться, девочки! — Иван Сергеевич вручил им по большой, красивой конфете — «Мишке».

— С золотцем, — сказала Аза, распеленав конфету, и сестре: — Отдай фантик!

— Фигу в нос! Мне самой нужен.

— Зачем?

— Зачем тебе, затем мне, — уклонилась несмекалистая Зара.

— Отдай, паршивка!