Герда - Эдуард Веркин

И действительно – взял и надел подкову на шею. Как хомут. Не, дурачок определенно мой брат.

– Тонну весит. Что за лошади-то раньше с такими подковами были? Как ногами-то ворочали?

– Обычные богатырские кони, – улыбнулась Саша.

– Богатырские?!

Саша кивнула.

– Ну да, конечно, – сказала я. – Тяжеловоз какой-нибудь. Костромской породы. Знаем-знаем. Вы, кстати, в курсе, что Илья Муромец был метр шестьдесят? Даже ниже меня.

– И зачем нам это знать? – спросил Гоша. – Ну, мелкий был Муромец, и что?

– Интересно просто, – пожала плечами Саша.

Гоша зевнул.

– На самом деле интересно, – согласилась я. – А вообще… Есть информация полезная, есть бесполезная, а есть та, что создает шум.

– Какой еще шум? – тупил Гоша.

– Ну, это как в цирке примерно. Пока два клоуна дерут друг друга за виски и прописывают пендели, а публика ржет, на арену незамеченным выводят слона.

Саша поглядела на меня с уважением. Кажется.

– Это же основы сценического искусства, – пояснила я. – То есть, не основы, конечно, а тонкости. Но в целом… Петр Гедеонович говорит, что почти девяносто процентов информации – это информационный шум, драка двух клоунов.

– Театр – великая сила, – согласилась Саша.

– Великая, – согласилась и я.

– Вы это о чем? – спросил Гоша. – Какую-то пургу несете, а я не въезжаю…

Поглядел на нас, как на идиоток.

Я взяла еще одного подлещика, стала грызть. Вкуснотища все-таки, кажется, с яблочным уксусом, с луковым настоем.

– И что, помогает? – скептически поинтересовался Гоша. – В смысле подкова?

– Ага, – кивнула Саша. – Раньше от домовых прохода не было, а теперь все разбежались.

Саша засмеялась.

– От домовых? – переспросила я.

– Ага. Дом старый, с историей, тут домовых полно. Пойдешь ночью попить водички, а они за ноги цапают. Волосы путают, топают, как носороги. Борщ оставишь, а он к утру скиснет весь. Ключи постоянно ломались в замках, проводка перегорала, посуда билась.

– А у нас вот нет домовых, – сказала я.

– Почему?

– Передохли все, – ответила я. – Сначала-то, конечно, тоже, о-го-го, а потом передохли. Даже и не знаю от чего, везде дохлые валялись, по всему дому. Заглянешь под койку, а там штуки три да лежит, тухнет.

Гоша поглядел на меня с испугом, а Саша рассмеялась.

– Так и живем, – сказала я. – Интересно.

И выглянула в окно.

По улице шагала Наталья Дмитриевна. Она тащила за собой тележку с термосами, кастрюлями и корзинами.

– Мамка к вечернему пошла, – улыбнулась Саша.

– К вечернему? – не поняла я.

– К поезду. Тут от нас Луговое недалеко, там техническая остановка. Мама всю жизнь ходит.

Саша помахала матери рукой.

– Пироги печет, печенье, грибы солит, морс варит. Проезжающим продает. Я ей сколько раз уже говорила бросить, а она ни в какую. Как раньше привыкла, так все и ходит, и ходит. А к осени денег накопит – и по пушкинским местам.

Мне показалось, что я ослышалась. Мама Сашки Наталья Дмитриевна работает на камвольном комбинате, в свободное время торгует пирогами, а в совсем уж свободное путешествует по пушкинским местам. Удивительно. То есть… Ну, вот едешь в трамвае, кондукторша с кожаной сумкой тебе хамит, в бок тебя толкает, и ты ее ненавидишь за это, а она вот на пушкинские места копит, хочет увидеть пролив Лаперуза.

– Это она с детства, – Саша смотрела в окно. – Со своего, само собой. Они в восьмом классе собирались ехать в Болдино, мать как раз победила на городской олимпиаде пушкинистов. Но ангиной заболела. И в Болдино поехала ее лучшая подруга. С тех пор мать на этих местах и помешалась. По пушкинским была, по лермонтовским, по чеховским, по всем, короче. Хобби такое.

Саша улыбалась. Глаза у нее в этот момент были интересные. Живые такие, лучистые, славные.

– А меня с собой не пускает, – сказала Саша. – Одна любит везде – и на вокзал меня давно не берет. А раньше мы всегда на вокзале вместе торговали, это так здорово было. Сидишь, вагоны считаешь, потом все бегают, туда-сюда, туда-сюда… И все время хочется куда-то уехать. Я даже места выбираю на карте, сейчас покажу…

Как мне. Как я.

Саша подошла к книжной полке и стала перебирать атласы.

Мне тоже хочется. Уехать. Или чтобы потоп всемирный, а я на острове оказалась. Лежала бы на песке и смотрела, как мимо проплывают дохлые волки и живые киты. Как на горизонте небо смешивается с водой, отчего кажется, что мир накрыт плоской миской. Как совсем высоко, в недостижимой дали воздушного океана, расправляют крылья солнечные корветы. И на одном из них есть местечко и для меня. Я тоже любила в детстве рисовать корабли.

– А отец где? – бестактно спросил Гоша.

– Он был летчиком-испытателем, – ответила Саша.

Я едва не хохотнула, но Гоша поверил.

– Разбился? – с сочувствием поинтересовался он.

– Утонул, – скорбно ответила Саша. – Заболел испытатель батискафов, и попросили отца, а он не смог отказать. У нас остались его фотографии… – вздохнула Саша.

– Да, – протянул Гоша. – А у нас мама домохозяйка. Она раньше журналистикой занималась, а теперь за детьми присматривает. Ну, и вообще, живет.

– Здорово, – кивнула Саша. – А зовут ее как?

– Ася, – ответил Гоша.

– Ася… – Саша почесала подбородок. – Ася, Ася…

– Да, – кивнул Гоша. – Ася Орлова. Она в «Материнском Рубеже», я тебе говорил. На редкость тупая организация.

Гоша поморщился презрительно.

– Это уж… – кивнула Саша. – Да нет, то есть наоборот…

С улицы послышался скрежет и какой-то механический вой.

– Это еще что? – спросил вдруг Гоша. – Грохот какой-то…

– Странный звук, – согласилась Саша. – На терку похоже. Трамваи, наверное, запутались. Они каждый день запутываются, старые уже все. Если ночью запутываются, то это красотища просто. Лежишь на койке, а на улице электричество вспыхивает синим.

Трамваи запутались. Действительно, здорово, наверное. Как-то тут иначе живут, на другом берегу реки, конечно, не солнечные корветы, но и трамваи тоже ничего, настоящие.

Саша оставила полку с книгами и выглянула на улицу.

Расхохоталась. Она смотрела в окно, указывала пальцем и смеялась. Я тоже выглянула. Улица была затоплена солнцем. Солнце отражалось от многочисленных окон, плясало в стеклах мансард и студий, посверкивало в кирпичах стен, и вообще, света было много, я даже немного зажмурилась. Потом разглядела.

Конечно же, это была Герда. Она самостоятельно тащилась по улице Весенней и тащила за собой ванну. В ванне стояла кадка с печальным засохшим фикусом. Встречные прохожие не очень удивлялись, наверное, они к таким сюрреалистическим картинам уже были привычны, культпросвет училище-то рядом. Дно ванны, соприкасаясь с брусчаткой, как раз и издавало этот противный наждачный звук, печальный, как погребальные песни слонов.

Саша продолжала смеяться. Она успела достать телефон и вовсю снимала продвижение Герды, похихикивая. Гоша не засмеялся, видимо, просто представил, что случится, если Герда выскочит на улицу с оживленным движением…

Короче, Гоша дернул на улицу, не доев подлещика.

Герда, видимо, тоже прибавила скорости, во всяком случае, когда Гоша выскочил из подъезда, ее уже видно не было. Зато по мостовой тянулся отчетливый раскарябанный след, точно кто-то попытался раскрыть на брусчатке замок-молнию.

Я тоже побежала. А вдруг Гоша повернет не в ту сторону?

Бежать после тазика печенья и литра морса особо не бежалось, внутри отчетливо булькало и плюхалось, но я постаралась, лишь иногда останавливаясь для того, чтобы успокоить внутреннюю болтанку.

Я надеялась, что она устанет. Все-таки ванна была вполне чугунная и тяжелая, но и сил у Герды полно, Герда успела утянуть ванну далеко, почти до середины улицы Весенней. Возле бывшей керосиновой лавки Герда сумела освободиться от поводка. Почему-то я догадывалась, куда она отправилась.

«Монмартр и Сыновья». Совсем недалеко. Успела заметить, как Гоша вошел внутрь.

Я подоспела через минуту, толкнула дверь, колокольчик опять звякнул. Продавщица и Левиафанов сидели возле стены на плетеных стульчиках. Смирненько так сидели, рядком, просто друзья детства. Левиафанов вращал глазами, девушка питалась из пакетика сушеными кальмарными кольцами. Гоша растерянно стоял посреди помещения.

Картина «Рыба из бездны» стояла на полу у стены. Герда располагалась прямо напротив нее и…

Я бы сказала, она делала это с артистизмом. Производила два-три движения языком, после чего немножко отступала от полотна, вздыхала, приближалась к картине и опять лизала. С вдохновением, пожалуй, с самозабвением. Как настоящий художник, короче. Кустодиев. Лифанов-Пиросмани. Собачий язык стирал и размазывал краски на холсте, оставляя после себя странные светящиеся полосы. Рыбы из бездны на картине уже не осталось, только лишь необычные разводы, сквозь которые проглядывали печальные глаза.