Скорая развязка - Иван Иванович Акулов

— Мать небось петухом поет? В магазин придет, только и толочит о своем Костеньке. Иного разговора нет.

— Я у ней один.

Костя затянул на мундире ремень и на глазах уширился в плечах, опять подправил голенища, взяв их в обхват и распрямившись, сделался подобранным, легким. Не говоря ни слова, подхватил Катину сумку, девочку взял за руку. Все это сделал просто, вроде бы одним ловким движением, и Катя невольно уверилась, что Костя проворен, видимо, во всяком деле. А оттого, что он уделил внимание девочке, Катю будто озарило сиянием: «Вроде и не наш, не боровской. Научился где-то».

Они пошли по дорожке к началу улицы, а мальчишки закричали, остановив игру:

— Костя, играть-то, что ж ты?

Но Костя приветливо покрутил им ладошкой, зато девочка высунула ребятишкам язык и заблеяла по-козлиному, а увлекшись, побежала по дорожке, сделав себе из пальцев рожки.

— Мать, конечно, — вздохнул он с прежней теперь уж совсем идущей ему рассудительностью, — ждала. Отца нету. А у меня вот разговор с ней предстоит. Как скажу, даже и подступа не вижу.

— Женился небось? Угадала?

— Если б женился… Не то, Катя. На сверхсрочную оставляют.

— Еще служить, что ли? Ну, обрадуешь родную матушку.

— Да уж обрадую.

— И не надоело?

— Не сахар, конечно. Да ведь кому-то надо. А деревня — как была.

— Деревня какая ни есть, а родная. Где леший ни носит, а на родину поглядеть приезжают. Поглядят, обхают да уедут. А потом опять тоскуют. Не жизнь прямо, а заноза.

— Я не хаю. Деревня-то — не одни избы да люди. А вот и поскотина, березняк. В лугах не бывал еще.

— А люди, чем же они плохи?

— И я об том же. Мать сегодня ни свет ни заря соскочила и в Глухари за дядьями, за тетками. Завтра родительский день, нагрянут, а для меня милей праздника не придумать. Как погляжу на этого дядю Кузю — век бы сидел возле него.

— А что помешало? Женись да сиди. Или, думаешь, в Боровой невесты перевелись? Ей еще пятнадцати нету, а она уже мать переросла и… плывет. — Катя помолчала и не удержалась от упрека: — Девки рыхлые — правду сказать.

— Хлеба много едят.

— Мнут без нормы.

— Мать говорила, ты продавцом теперь.

— А что она вдруг обо мне?

— Всех перебирали.

— И продавец, и завмаг — в одном лице. В отпуск ходила, магазин опечатывали. Водкой да хлебом Настасья торговала. В церквушке. На пятьдесят рублей проторговалась.

— Прохор ее небось поллитровками вытаскал. Много ли надо, десять головок. Или образумился, может, не пьет?

— Глядит только.

— Значит, он.

— А кто больше. Зимой Пашка Нюрин приезжал. Где-то далеко служит. Весь утыкан значками. В магазин пришел — никому не признался. Длиннющий стал. А уши все так же, выше глаз — заяц и заяц.

— Вот и обо мне потом придумаешь.

— Я в людях разбираюсь. Слава богу, пожила.

— Ой, пожила. Ну даешь ты, Катя. Все вы тут такие, пожившие-то?

— Я за себя только… А если мне поговорить с матерью Августой. Скажу, доверие ему, оставляют. Без него там все рухнет.

Костя вдруг остановился, сумку опустил на землю. Остановилась и Катя, уже понявшая, что угадала в цель. Они глянули друг на друга близко и прямо и думали уж не о ее предложении, а о том согласии, которое вдруг возникло между ними и сулит разговор, понимание и сближение.

— Тебе, Катя, всю потребиловку доверить можно, — похвалил Костя, стараясь взглянуть в Катины глаза, но она, наклонив голову, ловко таила их в тени падающих со лба волос — Только насчет того, что там все рухнет, — многовато хватила.

— Я и по-другому могу. Да обаем. Вот печаль.

— Тут Кузя еще. Он может испортить мне всю обедню. Заведет песню, зачем да не обязательно.

— Кузя-то, он из Глухарей, что ли?

— Ну.

— Да в Глухарях вроде и мужиков-то толковых не осталось.

— Этт, не скажи. Кузя наособицу. Ушлый дяхан.

— Он, этот твой Кузя, вот так, прищуркой, ходит? — Катя кончиками пальцев развела на лбу волосы, сузила глаза и близоруко замигала ими для смеха. Костя удивился, как она легко и похоже передразнила Кузю, который и в самом деле ходит, все вроде во что-то всматривается.

— Передала ты его классно. Он самый, Кузя.

— И его воспитаем. — Катя потянулась было к сумке, но Костя опять взял ее, и они, оказавшись рядом, так пошли по деревенской улице плечо к плечу.

— Света, Света, — позвал Костя девочку, которая осталась у ворот первого дома и, став на коленки, выгнутой ладошкой гладила лежавшую у подворотни черную мохнатую собаку. — Не укусила бы.

— Они знают друг друга, — успокоила Катя и крикнула, оборотись: — Светка, это кому сказано.

Девочка поднялась и побежала, пес прямо с земли кинулся за нею, играючи выбрасывая передние лапы и жарко дыша большой красной пастью. Катя топнула на собаку, а девочку приласкала к бедру, и опять вроде бы ее ослепило нечаянной и безотчетной радостью, будто так все и загадывалось.

— Я часа через два в магазине буду — приходи. Может, что и купишь. Выручку дашь.

— А что там есть?

— Да все. Даже цветные телевизоры. Второй год висят на шее. Небось заржавели все.

Катя рассмеялась и взяла из рук Кости сумку. Они стояли у огорода Булавиных, еще не вспаханного и утоптанного коровой.

— Приду за гвоздями. Видишь, вся огорожа у матери выпала.

— А веселее гвоздей ничего не понадобится? Мне выручка нужна.

— Да завтра ведь родительский день. Как-то ознаменовать его придется. На могилки не собираешься?

— Старушечьи именины. Не позывает вообще-то.

— А мне надо. Дядья, тетки. Мать. Да и будет вот такая погода — не дома же сидеть.

— Ну ты приходи — поговорим. Племянницу небось домой надо? Пойдем, Света. С утра из дому-то?

Костя совсем приготовился перелезть через прясло, чтобы огородом выйти во двор своего дома, но оглянулся на Катю и засмотрелся. А Катя шла, раскинув по спине волосы, красиво неся на отводе свою свободную руку. Каблуки ее туфель вроде бы подвертывались под нею, но шаг ее был ровен и легок.

— Нн-ну, ладно, — потер он руки. — Бог даст, поглядим.

Он перелез через хилые жерди, нацеплял сухих въедливых репейных шишек на брюки и вышел во двор. Напуганный им петух, грудастый, цвета густого огненного дыма, с криком поднялся над воротами и улетел на улицу.

— Эк его лешак носит, — весело сказала мать Августа, отворяя ворота и вступая во двор. — Ошалел, идол, и меня испугал. Чего с ним, думаю. Ну, лешак.

Она в кремовом платке с крупным узлом на подбородке, а лицо