Скорая развязка - Иван Иванович Акулов

выбоинах стоял трактор «Беларусь» с работающим мотором. Возле него топтались мужики. Тракторист, коренастый парень, в телогрейке и патлатый, запихивал в кабину какую-то коробку. На крыльце Костю остановил Кострома и не мешкая нашел его руку.

— Соколик, с прибытием, того-этого. Неуж отслужил? Да когда успел? То-то и гляжу, Августа, ровно молоденькая, на одной ноге. А мой-то бес в Бухару уехал и пятый месяц ни слуху ни духу. Это мода ли как ноне? Да вот чтобы писем не слать. Ну, заявится бес, заявится. А ты небось того-этого? — Кострома высоко задрал свою фуражку и кивнул на Костину сумку.

— Надо немножко. Дядя Кузя сулился.

— Хаживали мы с Кузей-то. Я его брательником звал. Ну, ступай, ступай, тебе много успеть надо. — Кострома одной рукой похлопал Костю по спине, а другой — открыл перед ним дверь лавки.

В магазине, загроможденном ящиками, деревянными кроватями и ведрами, вдоль прилавка стояла очередь, одни бабы и старухи. Все в телогрейках и в резиновых сапогах, вечно от работы и вечно готовые к работе. Брали помногу буханок хлеба и какой-то мелкой серебристой рыбешки, от которой пахло заправской солониной.

Катя еще на пороге увидела Костю и так обнаженно пыхнули ее щеки, что все бабы обернулись от нее к дверям. Костя поздоровался и примкнул к концу очереди. Но баба Дуня, уже развернувшая на прилавке белый платок для сахара, попятилась от весов:

— Да ведь это Гутин. Вишь, какой. Иди-ка наперед, Костенька. Мы погодим.

— Бери да гуляй, — подхватили бабы. — Нас не переждешь, верно што.

— Да я постою, постою, — весело возразил Костя. — На вас погляжу. Время терпит.

— Ноне отпустят со службы-то и вырядят как картинку.

— У Малухиной, сказывают, две пары сапог принес.

— Другой дома этого не заробит.

— Да где.

— И все-то ладно да баско.

— А мы за что прожили? — вздохнула очередь.

— Ни самого, ни одежи.

— Провались бы она, одежа-то.

— Всякому свое отмерено.

Бабы хоть и были заняты разговорами, но с покупками поторапливались, чтобы очередь скорее дошла до Кости: все чувствовали его за своей спиной. А Катю словно раскололи надвое: работала она скоро и четко. Но ясности в мыслях совсем не было: бабы проходили перед нею все на одно лицо и расчеты с ними вел кто-то совсем другой, точный, безошибочный. Она же не понимала своих действий, только чувствовала, что бабы о чем-то догадываются, и чересчур старалась быть спокойной, но это старание и мешало ей успокоиться.

Костя все так же стоял последним, и, когда наконец подошла очередь, Катя бросила все и, ослабевшая, ушла за полки. Там на дощатой переборке у ней висело небольшое зеркальце, и она долго не подходила к нему, боясь увидеть свое лицо испятнанным неровным румянцем, который, казалось ей, и выдавал ее внутреннее затаенное смятение.

Костя, оставшись один, молчаливо ждал, разглядывая полки с хлебом, бутылками, банками, игрушками, одеколоном, посудой, туфлями, распяленными на плечиках кофтами, платьями. Катя вернулась густо напудренная, с потаенным блеском глаз и подвинула по прилавку под руку Косте конфетку в розовой обертке. Костя накрыл ладонью и конфетку и пальцы Катиной руки. Так они постояли, соединенные одной улыбкой и невыразимой договоренностью. Затем Катя отняла свою руку и стала распечатывать точно такую же розовую конфетку, как бы показывая ему, что надо делать. Он неловко ободрал бумажку, и они стали есть каждый свою конфетку, готовые разразиться беспричинным смехом.

— А ты забыла, зачем я пришел?

— Уж так и забыла, — подчеркнуто сказала Катя и бухнула на прилавок обувную коробку, набитую чем-то тяжелым и перетянутую веревкой. — Пять кило. Два рубля. Последние заскребла. Только гвоздями и обойдешься?

Костя положил перед Катей деньги.

— Две бутылки туда же.

— Только-то? Не широко ты.

— И того вдосталь.

— Хочешь, Костя, скажу?

— Скупой, скажешь.

— Да нет. Любить тебя жена станет. И сама из себя будет довольная. А гордая — уж от бабской зависти.

— Хоть бы одним глазком глянуть на такую записную.

— Да ведь я не шучу, Костя. Парни прямо ошалели. Бутылка им милей всего. А жены у таких — годик и увяла. Упаси господи, лучше одной вековать.

— То-то и гляжу, кругом вековухи да все молодухи.

— В том и беда наша: бабы каются, а девки собираются.

— Меня свое, Катя, гложет, — вдруг пожаловался Костя, опуская в карманы брюк по бутылке. — Лучше бы не приезжать, черт.

Катя в сладкой беседе совсем было собралась отвести свою душу перед Костей, но он, какой-то беспонятливый, взял и скомкал разговор и тем обидел ее.

— Вы, парни, все такие — только о себе, — сказала она с вызовом. — Именно свое гложет. Не приезжать бы… Все: я да я. Ты к матери присмотрись хорошенько — она все твои печали насквозь видит. Тоже потом не на вине, так на эгоизме перекосит. Колька Самоваров, можно сказать, совсем не пьет, а Клашка у него в подтирышах ходит. Тоже не светит девке. А была — на всю школу. Небось помнишь?

— Смазливая, точно. Да не нами сказано, Катя: у хорошей жены и муж что надо, — без сомнения заявил Костя и добавил: — И эгоист я, и с Колькой Самоваровым сравняла, а я пригласить пришел завтра на могилки. Уеду, может, тосковать по тебе стану. Я, Катя, по-солдатски, слов на ветер не бросаю.

— Оно и видно, — с едва скрытой усмешкой отозвалась Катя и совсем померкла.

Но Булавин увлекся ролью счастливого гостя и не заметил Катиной перемены. Ловко напоказ одной рукой обхватил коробку с гвоздями и бодро вышагал на крыльцо.

Катя осталась какая-то потерянная, и среди залежей неходовых товаров ей сделалось так одиноко, что слезы ослепили ее. Чтобы не расплакаться, стиснула зубы и взялась переставлять ящики с мылом, которые со дня привоза мешали ходить за прилавком. Дело, однако, валилось из рук, потому что невысказанная и угнетенная ожиданиями душа ее плакала навзрыд. «Дура я, дура и есть, — начала она уговаривать себя, немного успокоившись. — Ну, зачем это молодому-то парню мои печали? У них теперь, глянешь, вся рожа в шерсти, а ума только что на футбол. До тридцати лет ходит в недоумках, а тут чего не передумано, душа, кажется, вся выболела. Боже мой… «И эгоист я». А что, не эгоист, что ли? «Пригласить пришел!» Так и разбежалась. Хоть бы послушал, постарался понять…»

В работе Катя немного забылась, но когда пришла домой, то опять стала думать о Косте, и, странно, уже не было на него сердца, а, наоборот, нахлынули мысли, оправдывающие его. Да разве это плохо, если он не пустослов, не балаболка. А сказал — верь ему. «Уеду, может, тосковать