Смерть - дорогое удовольствие - Лен Дейтон

– Дети, – пожурил Дэтт. – Именно сейчас, когда нам так хорошо вместе, вы ссоритесь.

Жан-Поль улыбнулся своей улыбкой кинозвезды.

– Выключите свое обаяние, – сказал он Дэтту. – Вы всегда снисходительно относитесь ко мне.

– Если я сделал что-нибудь обидное… – Дэтт поднял брови и, не закончив предложения, оглядел своих гостей, изображая, как трудно даже представить такое.

– Вы думаете, что можете меня включать и выключать по своему усмотрению, – сказал Жан-Поль. – Вы думаете, что можете относиться ко мне, как к ребенку. Но так не пойдет. Если я от вас уйду, то у вас будут большие неприятности. Если бы я не сообщил вам информацию о налете Люазо на клинику, вы теперь были бы в тюрьме.

– Может быть, да, – прищурил глаза Дэтт, – а может быть, и нет.

– О, я знаю, вы хотите, чтобы люди этому верили! – воскликнул Жан-Поль. – Я знаю, вам хочется, чтобы люди думали, будто вы работаете на французскую разведку и на секретный отдел правительства, но мы с вами знаем истинное положение вещей. Я вас спас. Дважды: один раз с Анни, другой раз с Марией.

– Мария спасла меня, – возразил Дэтт, – если меня вообще кто-нибудь спас.

– Ваша драгоценная дочь, – выкрикнул Жан-Поль, – годится только для одного. – Он цинично улыбнулся. – И более того, она вас ненавидит. Она сказала, что вы гадкий и злой. Вот как сильно она хотела вас спасти до того, как я все-таки убедил ее это сделать.

– Ты сказала так обо мне? – спросил Дэтт Марию, но, когда та собралась ответить, поднял руку. – Нет, не отвечай. Я не имею права задавать тебе такой вопрос. Мы все говорим в гневе слова, о которых позже сожалеем. – Он улыбнулся Жану-Полю. – Расслабься, мой друг, и выпей еще рюмку вина.

Дэтт наполнил рюмку Жана-Поля, но тот ее не взял. Дэтт указал на нее горлышком бутылки.

– Пей. – Он взял рюмку и протянул Жану-Полю. – Выпей и скажи, что эти черные мысли вовсе не то, что ты на самом деле думаешь о старом Дэтте, который столько для тебя сделал.

Жан-Поль взмахнул кистью руки. Возможно, ему не нравилось, когда ему говорили, что он чем-то обязан Дэтту. Он схватил пустую рюмку и запустил ее через стол, выбив из рук Дэтта наполненную. Та, опрокинувшись, покатилась по столу, сбивая рюмки, как кегли, и заливая скатерть и приборы холодной светлой жидкостью. Дэтт встал, неловко отряхивая жилет салфеткой. Жан-Поль тоже встал. В наступившей тишине слышалось только бульканье вина, выливавшегося из бутылки.

– Salaud![58] – сказал Дэтт. – Ты нападаешь на меня в моем собственном доме! Ты, casse-pieds![59] Ты оскорбил меня в присутствии моих гостей и ударил меня, когда я предлагал тебе вино! – Он слегка ударил себя в грудь и швырнул влажную салфетку через стол в знак того, что обед не может быть продолжен. Приборы печально звякнули. – Тебе нужно преподать урок, – холодно заключил Дэтт. – И ты его получишь, притом немедленно.

Жан-Поль наконец-то понял, какое осиное гнездо в голове Дэтта он растревожил, но выражение его лица оставалось упрямым и вызывающим, хотя не надо было быть большим психологом, чтобы понять: он сожалеет о том, что сделал.

– Не прикасайтесь ко мне, – сказал Жан-Поль. – У меня, как и у вас, тоже есть могущественные друзья, и я могу погубить вас, Дэтт. Я знаю все о вас, об Анни Казинс и о том, почему она была убита. Есть в этом деле кое-что, чего вы не знаете. А еще больше есть такого, что хотела бы узнать полиция. Дотроньтесь до меня, вы, старая жирная свинья, – и вы умрете, и это так же верно, как то, что девушка мертва. – Он оглядел всех нас. Лоб его был влажен от напряжения и беспокойства. Ему удалось выдавить из себя мрачную улыбку. – Только дотроньтесь до меня, только попробуйте!..

Ни Дэтт, ни остальные не сказали ничего. Жан-Поль продолжал говорить, пока из него не вышел пар.

– Я вам нужен, – заявил он наконец Дэтту, но Дэтт в нем больше не нуждался, и все присутствующие это понимали.

– Роберт! – крикнул Дэтт.

Не знаю, прятался ли Роберт в шкафу или в трещине пола, но он появился мгновенно, оказавшись тем самым водителем трактора, что стукнул одноухую собаку. Он был высоким и широкоплечим, как Жан-Поль, но на этом сходство кончалось: Роберт казался сделанным из тикового дерева, в то время как Жан-Поль – из папье-маше.

Сразу позади Роберта встала женщина в белом переднике. Теперь, когда они стояли рядом, стало заметно семейное сходство: Роберт явно был ее сыном. Он прошел вперед и остановился перед Дэттом с видом человека, который ждет, что его наградят медалью. Старуха стояла в дверях, крепко сжимая в руках дробовик двенадцатого калибра – довольно потрепанный предмет антиквариата. Приклад его был обожжен и покрыт пятнами, а ствол проржавел, будто дробовик держали в луже. Именно такое оружие могло храниться в прихожей деревенского дома как средство против крыс и кроликов: некачественное массовое изделие, не претендующее ни на какой стиль. Но лично мне меньше всего хотелось, чтобы меня застрелили из такого ружья. Именно поэтому я вел себя очень, очень тихо.

Дэтт кивнул на меня, и Роберт, подойдя, обыскал меня легонько, но в то же время ощутимо.

– Ничего, – сказал он.

Роберт перешел к Жану-Полю, в костюме которого обнаружился автоматический маузер калибра 6.35. Роберт понюхал оружие, открыл его, высыпал на ладонь пули и передал пистолет, магазин и пули Дэтту. Дэтт взял их так, словно это было нечто вроде вируса, и неохотно опустил к себе в карман.

– Уведи его, Роберт, – приказал Дэтт. – Он здесь слишком шумит. Терпеть не могу, когда люди кричат.

Роберт кивнул и повернулся к Жану-Полю, сделав движение подбородком и издав щелчок вроде того, каким подбадривают лошадей. Жан-Поль тщательно застегнул свой пиджак и пошел к двери.

– Теперь пора подавать мясное блюдо, – сказал Дэтт женщине.

Та улыбнулась, скорее, из уважения, чем из-за того, что ей было смешно, и удалилась, пятясь. Дуло исчезло последним.

– Уведи его, Роберт, – повторил Дэтт.

– Может быть, вы считаете, что вам это сойдет с рук, – серьезно сказал Жан-Поль, – но вы узнаете…

Последних слов не было слышно, потому что Роберт тихонько протолкнул его в дверь и закрыл ее.

– Что вы собираетесь с ним делать? – спросила Мария.

– Ничего, моя дорогая. Но он становится все более и более надоедливым. Пора преподать ему урок. Мы должны его напугать, так будет лучше для всех.

– Ты собираешься убить его, – сказала Мария.

– Нет, моя дорогая. – Он стоял у камина и ободряюще улыбался.

– Нет, собираешься, я чувствую.

Дэтт, повернувшись к нам спиной, поиграл стоявшими на камине часами, нашел ключ и начал заводить часы. Раздалось громкое пощелкивание.

Мария обернулась ко мне.

– Они убьют его? – спросила она.

– Думаю, что да, – ответил я.

Она прошла через комнату к Дэтту и схватила его за Руку.

– Ты не должен его убивать, – взмолилась она. – Это слишком ужасно. Пожалуйста, не делай этого. Пожалуйста, отец, не делай этого, если любишь меня.

Дэтт отечески обнял ее, но ничего не сказал.

– Он замечательный, – умоляла Мария. – Он никогда не предаст тебя. Скажите ему, – попросила она меня, – он не должен убивать Жана-Поля.

– Вы не должны его убивать, – сказал я.

– Вам следует более убедительно мотивировать свою просьбу, – сказал мне Дэтт и потрепал Марию по плечу. Если наш друг может предложить нам, как гарантировать молчание Жана-Поля, то я соглашусь.

Он ждал, но я ничего не сказал.

– То-то же, – сказал Дэтт.

– Но я люблю его, – просила Мария.

– Это ничего не меняет, – ответил Дэтт. – Я ведь не полномочный представитель Господа Бога. У меня нет ни нимба, ни цитат для распространения. Он мешает – не мне, но тому, во что я верю: он мешает потому, что он глупый и злопамятный. Я уверен, Мария, что, окажись даже ты на его месте, это ничего бы не изменило.

Мария перестала умолять. Она вдруг обрела то ледяное спокойствие, которое бывает в женщинах перед тем, как они пускают в ход свои когти.

– Я люблю его, – сказала Мария тоном, как будто это означало, что его не следует наказывать ни за какие проступки, кроме неверности. Она взглянула на меня. – Это по вашей вине я здесь.

Дэтт вздохнул и вышел из комнаты.

– И это ваша вина, что он в опасности, – продолжала она.

– Хорошо, – сказал я, – обвиняйте меня, если хотите. «У меня душа такого цвета, что пятна на ней не видны».

– Вы не можете им помешать? – спросила она.

– Нет, – ответил я ей, – это не тот фильм.

Лицо Марии исказилось так, словно ей в глаза попал дым сигареты. Дым был густым, и она начала рыдать. Ее горе не было притворным, когда слезы выдавливают из глаз уголком крошечного кружевного платочка и одновременно краешком глаза наблюдают в зеркало за тем, как это выглядит. Она рыдала, и лицо ее осунулось. Рот запал, кожа сморщилась. Отвратительное зрелище и отвратительный звук.