Утро года - Василий Алферов

Слышались гудки привальные, гудки отвальные. Над пристанскими воротами по всему берегу приколочены большие и малые вывески с надписями: «Буксирное пароходство Мешкова» или «Товаро-пассажирское пароходство сенгилеевского купца Флегонта Баукина, линия Самара — Казань». От спуска Заводской улицы шли конторы крупных пароходств: «Кавказ и Меркурий», «Русь», «Самолет».

Мы с отцом шли по пыльной, в ямах, улице, и мне становилось как-то жутко.

— Не останусь здесь! — плача, крикнул я и крепко ухватился за отцовский пиджак.

Отец забеспокоился и ласково сказал:

— Ну что ты, сынок, чего испугался? Это тут, на набережной, плохо, а там, в городе, хорошо. В воскресенье на Ильинку сходим. Там по праздникам бо-ольшущие базары бывают. Лимонаду из стеклянного кувшина попьем, на карусели покатаемся, петрушку-кловуна в балагане посмотрим… А сейчас вот в трактир зайдем, чайку попьем, позавтракаем и к дяде Егору на квартиру подадимся.

Желая задобрить меня, отец купил фунт ситного и полфунта колбасных обрезков. В трактире сидели долго. Отец любил чаевничать и с маленьким кусочком сахару выпивал по нескольку стаканов чая.

— Будешь при месте, сынок, смотри слушайся старших, уважай их да старайся скорее до дела дойти… С ремеслом в руках не пропадешь, — отхлебывая из блюдечка чай, говорил он.

— Боязно мне оставаться здесь одному, — сказал я.

— Ничего, привыкнешь, — уговаривал отец. — А ты думаешь, нам с матерью легко отдавать тебя в чужие люди? Нелегко.

Отец смотрел на меня грустными немигающими глазами. Я перестал плакать. Низенький сухощавый половой с желтыми от табачного дыма усами поставил на стол вновь наполненный кипятком чайник и спросил отца:

— Это твой сынишка?

— Да, мой, — почтительно ответил отец. — К месту куда-нибудь хочу определить.

— Ну что же, это неплохо, — сказал половой, взглянув на меня. — Только вот что скажу, паренек: город не любит растяп и плакс. Город, что боров — хрюкнет и съест. Уши не вешай, держись бодрее. Так-то вот.

Отец молча улыбался. А минутку спустя спросил:

— Сколько с нас, почтенный, за чаек?

Заплатив за чай, мы с отцом пошли в город к нашему земляку, мастеру по строительному делу Егору Фомичу.

Вечером Егор Фомич, немного подвыпивший ради нас, гостей, подошел ко мне, погладил меня по голове:

— Ты, Васярка, чего нос повесил? Иди вон с Петюшкой в биоскоп. Привыкай к городу, не будь мокрой курицей.

Не поняв, куда он меня посылает со своим сыном Петюшкой, я спросил:

— Зачем?

— Как это — зачем? — улыбнулся Егор Фомич. — Картинки смотреть. — И, вынув из потертого кошелька двадцать копеек, дал мне.

…Бойкий Петюшка, мой ровесник, повел меня в «Триумф». Купили детские билеты по двенадцати копеек и стали в фойе ожидать начала сеанса. Я удивленно смотрел на огромные зеркала, как на бездонные омуты, на хрустальные люстры и не заметил, как Петюшка куда-то исчез. Я перепугался, и мне сразу стало все немило. Но не успел я прийти в отчаяние, как мой новый товарищ опять стоял передо мной. Оказывается, он уходил в буфет. Подойдя ко мне, он самодовольно причмокнул губами и похвастался:

— Я купил ирисок… Иди и ты возьми.

— Зачем? — спросил я, не понимая.

— Сосать, — ответил Петюшка.

— А какие они?

— Сла-адкие! — И он тут же при мне положил себе за щеку коричневый квадратик конфетки.

Я потрогал в кармане оставшиеся от билета восемь копеек и вздохнул:

— Нет, я не возьму. У меня зубы болят.

Я, конечно, сказал неправду. Мне просто было жалко истратить деньги на какие-то ириски, которых я никогда не пробовал.

Но вот мы в зрительном зале. Наши места — около самого экрана. И когда мне Петюшка объяснил, что вот на этой белой стене будут ходить и ездить на лошадях «живые люди», то мне становилось и радостно и страшно. Радостно потому, что сидели мы близко, откуда, как мне казалось, можно лучше увидеть, а страшно оттого, что если и в самом деле будут ездить, то как бы не задавили нас.

Сидел я смирно. Изредка запрокидывал голову к потолку, где было бесчисленное количество электрических лампочек в матовых абажурах, напоминавших мне бычьи пузыри, которые мы, ребятишки, надували у себя в селе. В это время я чувствовал себя так, как будто мне оставалось жить всего несколько минут. Неожиданно появилась дрожь во всем теле. Прыгали колени, лязгали зубы. Петюшка сунул мне в руку ириску. Я сначала попробовал ее на язык, потом быстро положил в рот. Немного успокоился.

Вдруг погасли огни. В зале — темень непроглядная. Я ощупал Петюшку и зачем-то крепко уцепился за стул. На экране запрыгали надписи, потом появилась картина. Шла первая часть. Львы и тигры, разломав свои клетки, выбегали наружу. Но звери какие-то вялые, и глядеть на них мне было смешно. Я смеялся на весь зал, хотя смешного вовсе не было. Но это, видимо, был нервный приступ. Петюшка тревожно ткнул меня локтем в бок и прошипел:

— Не смейся, это еще не комическая.

Но я не унимался. Тогда ко мне, согнувшись, подошел контролер, строго погрозил пальцем и обещал «выбросить на улицу».

…А когда пришли домой, Петюшка заявил во всеуслышание, что он больше со мной ни разу не пойдет в биоскоп.

Дня через три отец определил меня в большой магазин готового платья мальчиком для побегушек — носить приказчикам из соседнего трактира кипяток в огромном медном чайнике, бегать за булками, отворять дверь богатым покупателям.

— Ну, сынок, прощай, — собравшись уезжать домой, сказал отец. Голос его дрожал. Он приблизил меня к себе, положил руку на плечо и поцеловал в лоб. — Живи тут… привыкай к делу. Слушаться станешь — бить меньше будут..

Пообещав отцу слушаться и привыкать к делу, я вынул из кармана маленький бумажный сверточек и сказал:

— Это передай Яшке… Тут пять ирисок.

— Игрушка, что ли, какая? — переспросил отец.

— Нет, конфетки так называются.

— Ну-у! — улыбнулся отец. — Ах вы, дружки-приятели. Передам, непременно передам.

И мы расстались.

Прошло около двух месяцев. За это время я посмелел, познакомился с городом, побывал на Ильинском базаре, где по воскресным дням под саратовскую гармошку и барабанный бой вихрем кружилась карусель, продавали в огромных стеклянных кувшинах лимонад и народу было так много, что нельзя поднять руку. А возле забора, во весь квартал, стояли и сидели одетые в лохмотья нищие, прося подаяние. Слепцы неумолчно пели о каком-то «втором пришествии Христа на землю, о страшном суде господнем» и о том, что «грешники будут вечно кипеть в смоле горящей, а праведники — блаженствовать в садах райских». Слепцов окружали прохожие, с умилением слушали их нестройное, с хрипотцой пение, вздыхали; а по окрайкам базара важно расхаживали в белых фартуках продавцы пирожков и чибриков. Вот к одному из пирожников подходит с двухрядкой в руках подвыпивший парень и спрашивает: