Дороги Катманду - Рене Баржавель

Она выдвинула ящик стола и достала коробочку с транквилизатором. Рекомендованная доза была две таблетки. Она проглотила шесть.

На следующее утро Оливье очень рано покинул гостиницу Бориса. На выходе консьерж протянул ему письмо, валявшееся у него на стойке, как он сказал, уже несколько дней. Оливье спросил с возмущением, почему его не передали накануне, когда он вернулся. Дежурный небрежно извинился, не скрывая безразличия. Он был индусом.

Оливье распечатал письмо. Несколько слов на листке грязной бумаги:

«Ты дурак. Джейн любит тебя. Поторопись. Свен».

Несколько слов, написанных неуверенной дрожащей рукой дряхлого старика. Строка изгибалась, сползала вниз и обрывалась на краю листа. Набросок цветка под подписью остался незавершенным.

Консьерж, явно недоброжелательный, не смог или не захотел сказать, сколько времени письмо пролежало у него. Сходя с ума от тревоги, Оливье бросился в пристанище тибетцев, но никого там не встретил. Ничего он не смог узнать и от хиппи, попадавшихся ему на улицах. Вскоре он дошел до площади храмов, непрерывно повторяя одни и те же имена:

— Джейн?… Свен?… Джейн?… Свен?…

В ответ он получал все те же отсутствующие взгляды, то же невнятное бормотание, те же неопределенные жесты.

Внезапно он подумал, что ему может что-нибудь посоветовать Ивонн, и торопливо зашагал к конторе Теда. На краю площади его остановили высокие фальшивые звуки флейты, наигрывавшей мелодию «Наслаждения любви». Это был марселец! Он забыл его настоящее имя, но это было не важно. Обогнув бегом очередной храм, он наткнулся на группу смеющихся крестьян. Увидев его, Гюстав прекратил дуть в свой инструмент.

Свен умер. Сегодня его тело сожгут в Пашупакинате. Джейн, скорее всего, будет там. Да, конечно, она будет там.

Это рассказал ему флейтист. Оливье вскочил на мотоцикл и помчался в Пашупакинат, непрерывно твердя про себя: «Джейн должна быть там. Джейн наверняка там.»

Он мчался на бешеной скорости, не видя перед собой дороги. Спасали его только привычные рефлексы опытного мотоциклиста. Нарушая все существующие правила, он обгонял грузовики и автобусы, резко вилял то влево, то вправо, плохо представляя, где левая, где правая сторона, приводил в ужас многочисленные семейства непальцев, едва успевавших выскочить из-под колес, вспугивал грохотом своего мотоцикла стаи птиц, разлетавшихся далеко в стороны от дороги. Он напоминал торнадо, ревущий над рушащимися домами.

Остановив мотоцикл на гребне над долиной погребальных обрядов, он подошел на подгибающихся ногах к началу идущей вниз лестницы.

Лестница, спускавшаяся в долину священной реки, была достаточно широкой, чтобы по ней могли пройти армия или целый народ. Но сейчас все пространство ступеней между двумя рядами стоявших по ее сторонам каменных слонов с поднятыми кверху хоботами было пустынно. Слоны были в несколько раз больше живых, но самые нижние казались сверху не больше кроликов. У большинства слонов вместо хоботов торчали жалкие обрубки, ступени лестницы потрескались, а многие вовсе отсутствовали. Склоны долины были усеяны храмами, алтарями, стелами и статуями; среди них не было полностью разрушенных, но все они были покалечены временем и стояли наклонившись, готовые упасть через несколько дней или, может быть, веков.

Среди каменного народа, застывшего в своем движении, заметном только в масштабах вечности, суетился многочисленный обезьяний народ, непрерывно верещавший и то и дело перескакивавший, подобно блохам, с плеча бога на голову богини или на слоновье ухо.

Внизу можно было видеть сразу несколько процессий, неторопливо несущих закутанных в ткани мертвецов, над которыми развевались разноцветные хоругви и к небу поднимались пронзительные звуки музыки.

Слева от лестницы, в самом низу, лежал огромный золотой Будда, спавший в овальном бассейне, навечно запертый за семью рядами стен, не имевших дверей или ворот. Увидеть его и поклониться ему можно было только с верхних ступеней лестницы. К нему не приближался ни один человек с того момента, как тысячу восемьсот лет тому назад вокруг него была возведена первая стена. Бассейн всегда был заполнен прозрачной чистой водой. Руки Будды, сложенные на груди, оставались под водой, и только два сложенных вместе мизинца находившихся над поверхностью, ослепительно сверкали на солнце.

Оливье начал спускаться по лестнице, прыгая со ступеньки на ступеньку, словно мячик. Обезьяны, сидевшие на спинах каменных слонов, скакали и взволнованно кричали, когда он пробегал мимо них. Он увидел сверху разложенные внизу костры. Некоторые уже были зажжены, другие ожидали своего покойника или поднесенного огня. Груды хвороста были разложены на невысоких платформах из грубо обработанного камня; их ряд протянулся вдоль реки, воды которой должны были принять пепел сожженных тел.

Река в это время года превратилась в узкий ручеек, петлявший между берегами по высохшему и растрескавшемуся слою черного ила. Смеющиеся женщины полоскали белье в жалких лужицах, которые им удавалось найти. Цветные рубашки и юбки с пятнами грязи сушились на веревке, натянутой между шпилем небольшой часовни и поднятой рукой какого-то божества.

Примерно на середине лестницы Оливье оказался охваченным волной запаха, едва не остановившего его. Это был запах горелой плоти, смешавшийся с запахом дыма горящих поленьев, на которые стекало все, что выделялось из тел, выпотрошенных огнем.

Решив, что Джейн находится внизу, возле одного из этих жутких костров, он кинулся дальше.

Тел о Свена было уложено на обычный костер из небольшого количества поленьев, потому что нужно совсем немного дров, чтобы сжечь человека. В случае естественной кончины, за исключением некоторых специфических заболеваний, последние дни, и в особенности последние часы, перед уходом в мир иной освобождают человека почти от всей влаги, содержащейся в теле. То, что остается, горит не хуже свечи. Вода — это универсальное средство существования живого. Тот, кто должен вскоре умереть, уже не нуждается в воде, ей больше нечего делать в его теле, и она покидает его. Человек высыхает, его тело сжимается, в нем остается только самое существенное. Если он при этом все сознает, то он должен понимать, что то, что уходит из него, и то, что остается, но что он сам должен покинуть, не имеет отношения к нему как разумному созданию, а всего лишь отражает существование материальных тел, непрерывно меняющихся во времени и пространстве. Он не представляет, чем он на самом деле является, но спокойно принимает, что в следующий момент может стать чем-то иным, достигнув, наконец, подлинного покоя после бесконечных и бесполезных мучений.

Если же он боится того, что его ждет, и отказывается от этого, то, возможно, ему придется и дальше сражаться и бояться будущего, как это было на протяжении всей его жизни, которая сейчас подошла к концу. Но чаще всего случается так, что несправедливые страдания калечат его душу, делая невозможным его осознанную встречу со смертью. Бывает и так, что укол сочувствующего врача погружает его в бессознательное состояние, и он совершает переход в другой мир, не воспринимая происходящего.

Что случается потом с этими несчастными? Что происходит с остальными уходящими из жизни? Рассказывают ли об этом десять тысяч богов Катманду тем, кто способен это понять? Могут ли дать им ответ цветы вишен, снова и снова расцветающих каждую весну? Может быть, ответ пишут в небе своим полетом птицы? Увы, у нас есть глаза, но мы не способны видеть. Это единственное, в чем мы можем быть уверены.

Глаза Свена, смотревшие на нашу жизнь, закрылись. Его лицо, обрамленное шевелюрой и светлой бородкой, за которой он всегда так старательно ухаживал, казалось расслабленным и спокойным. Вокруг него было множество цветов; они прикрывали не только его тело, но и поленья костра. На животе у него лежала гитара, а в скрещенных на груди руках он держал зеленую ветку.

Когда Оливье приблизился к погребальному костру, высокий худой юноша, на котором, как на вешалке, висел длинный белый балахон, перехваченный в поясе золотистой лентой, зажигал с четырех сторон последнюю постель Свена с помощью небольшого факела. Десятка два хиппи, девушки и парни, сидевшие вокруг погребального костра, негромко затянули песню на английском языке, слов которой Оливье не понимал. Одна из девушек наигрывала на флейте мелодию, одновременно меланхоличную и жизнерадостную, парень отбивал пальцами ритм на подобии тамбурина. Сигареты с гашишем переходили от одного участника церемонии к другому, каждый раз вырывая один голос из хора и добавляя к нему другой. Женщина, которой было лет пятьдесят, сидевшая в головах у Свена, жадно вдыхала дурманящий дым одновременно через рот и через нос, склонившись над небольшой плошкой. Дым от гашиша смешивался с дымом костра. В этот момент волосы Свена вспыхнули, осветив его лицо. Джейн в компании хиппи не было, Оливье убедился в этом с первого взгляда.