Во имя Мати, Дочи и Святой души - Михаил Чулаки
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К утру она позаботилась и о себе. Уж раз Госпожа Божа подняла ее перед залом и залами, надо соответствовать – и нежной кожей, и волосами, которые вырастут длиннее чем у Соньки, только недостижимого для Соньки цвета солнечного света. Никакой краской не изобразить того, что Госпожа Божа дала своей излюбленной доченьке.
Клава приняла рекомендованное школьным мнением средство. Витёк выгибался и мурлыкал.
Как ласковый леопард. Даже тигр.
35
Что-то он сказал Свами, и она отпустила из днем-вдвоем в квартиру бывшего Федотика. Посмотреть и прибрать. По вчерашнему примеру Свами Клава оделась в штатское: там агитировать некого.
Подъехали на тачанке – на зависть теткам у подъезда.
Клава с полным хозяйским чувством прошлась там, где ее вертели, как хотели, Наташка с мерзкой Пупочкой.
Витёк покрутился и замаялся.
– Тут по делам проскочить надо. По корешам. Сиди и не скучай. Дверь никому не открывай. Как та коза в сказке наказывала. Ты еще маленькая, должна сказки помнить.
Маленькая – а больших погоняет.
Прибирать не пришлось: тогда ведь после всех разговоров сюда должны были сестры прийти за уснулой Наташкой. Они-то и прибрали – Наташку и посуду. Посуду в шкаф, а Наташку – куда? А вдруг отоспалась и явится? Если проснулась от последних приключений. Хотя просыпаться ей бы вовсе и не обязательно.
Только подумала – раздался звонок. Чего удивляться? Госпожа Божа всё соединяет, и мысли Клаве послала вперед, чтобы приготовилась.
Клава подкралась к двери, дотянулась до глазка.
В глазке маячила – не Наташка, а Пупочка!
– Кто там? – спросила Клава – не подумала.
– Деточка! Это ты?! Деточка! А я-то о тебе! Открой, это я.
Дурацкое рыло Пупочки в глазке искривилось еще дурачнее. Клава засмеялась. Открыть бы и плюнуть – в рожу!
Все равно открывать Пупочке было нельзя. Витёк сказал и вообще.
Открывать ни за что нельзя – Клава вдруг взяла и распахнула Пупочке.
– Деточка! Как я рада до невозможности! Ты же меня помнишь? А я уж спрашивала Наташеньку, она сказала, ты уехала. Других предлагала. Да разве сравнятся. Помнишь, как мы с тобой?! Приехала, значит? Я будто знала – принесла вот на всякий случай.
Пупочка достала какую-то жалкую коробку. А другой рукой уже поспешно доставала Клаву.
Клава молча отступала перед нею – с тем же чувством, какое подняло ее вчера на сцене: Госпожа Божа владела ею всей. И была на всё воля Её-Их.
Пупочка погрузилась задом в кровать и стала расстегивать лопающееся платье. Клава нетерпеливо ей помогала.
– Любишь, деточка, свою Пупочку? Какая у нас писенька сладенькая.
– А давай, Пупонька моя, я сверху. Попробуешь, какая сладенькая.
– Ах ты забавница.
И Пупочка покорно рухнула навзничь.
Клава уселась ей на грудь.
– Ах ты, ах ближе… – задыхалась Пупочка от тяжести и страсти.
Клава соскользнула вперед – и сдавила бедрами ей шею.
Как знала и умела.
Пупочка забилась будто бы огромная выловленная белуга.
Клава вцепилась в жидкие ее волосики как в гриву лошади и подпрыгивала, подпрыгивала – так делают ковбойки в кино, когда их сбрасывают дикие мустанговки. Сдавливала бедра, потом напрыгивала сверху коленками на ходящий ходуном кадык.
Бедра – коленки, бедра – коленки.
В бедрах – сила, в коленках – твердость.
Бедра – коленки. Сила и твердость.
Пупочкины грабли сзади и с боков что-то попытались – и ослабли, ослабли, ослабли…
Хрипела, храпела, булькала…
Откинула грабли и отбулькала.
Вот это было посильнее, чем шалости с Витьком. Пронзение почти как перед залом.
Госпожа Божа помогла.
Клава перешагнула и пошла отмывать бедра от вонючего пупочкиного пота. Пот смыла, а жар в бедрах остался после борьбы с дикой мустанговкой. Веселый, как лихорадка.
Вернулась и прикрыла тушу. А то живот съехал на сторону как вылезшее тесто.
Клава прошлась снова по-хозяйски. Дошла до двери – и ахнула, что наружная дверь лишь слегка прикрыта. Не заперла в горячке за гостьей. Госпожа Божа хранила – и никто незваный не зашел.
А с Пупочкой они квиты. Так будет со всякой, которая…
Даже дышать легче стало – оттого что нигде на свете больше не портит воздух своим дыханием Пупочка. Дыханием и прочими выхлопами. Даже сама Пупочка должна была бы поблагодарить: новых грехов больше не наделает, значит, в аду душе ее полегче придется.
А чего делать с телесным остатком, придумает Витёк.
Он явился веселый и бодренький. Поцеловал, дыша Марьей-Хуаной.
– Ну как тут? Полный порядочек в десантных войсках?
Клава с порога и похвасталась:
– Тут одна белуга – откинулась.
– Какая еще – белуга? Сказал же: не открывать!
– Ну – надо было значит. Старая сватья. Госпожа Божа привела.
Подвела и показала.
Витёк отнесся к проблеме чисто технически:
– Чего с ней? Убирать или оставлять ментам как сердечную?
Уточнил уважительно:
– Это ты ее? Как того деда? Можно сказать, специализация. Деда, значит, как сердечного списали? Но тот в своей постели! А тут хата чужая, только-только перепроданная. Могут копать. А если хрящи ты ей разнесла? Оттранспортировать бы надо. А как ее транспортировать – десятипудовую? Задачку ты задала.
– Но ты же придумаешь, правда?
Клава нисколечки не волновалась: Витёк с Госпожой Божей просто не могут не придумать всё в лучшем виде.
Витёк принял задание без возражений – как мужской долг.
– Транспортный вопрос – всегда сложный. Решим, однако… Нам уже во дворец ехать! А с этим – утро вечера… Свами своей можешь не говорить пока. Сами разберемся.
Про деда Ивана Натальевича Свами знала и даже одобрила, так что стыдиться Клаве было нечего: добрая Дэви и должна повсюду творить справедливость. Но Витёк был по-своему прав: от деда Натальевича досталась квартира, новая ладья Сестричеству, а от Пупочки остались одни хлопоты. Так что одобрит Свами гораздо меньше. А может и припомнить в удобный час, секретом на секрет попросит поменяться. И проще себя ей не закладывать. Того, что Свами читает насквозь ее мысли, Клава больше не боялась.
36
Они заехали в корабль, Клава прыгнула в плащ, подхватили Свами и помчались во Дворец спорта. Подъехали, когда уже началось. Клаве хотелось одного: скорее! Жар в бедрах, который она пронесла сюда во Дворец из самой квартиры бывшего Федотика, поднимался по телу и претворялся во вдохновение.
Додик был вдохновлен по-своему.
– Целый день только и звонят после вчерашнего. Резонанс называется! Тридцать секунд телевидения я разрешил: для паблисити. Оставим сегодня нашу Каленьку Дэви на катарсис: в конце второго выпустим.
Бас Иаков в уборную вдвинуться и не пытался – взглянул из коридора, пророкотал:
– Как лампадку вынесу. На ладони.
И показал как будет нести – на вытянутой руке. И ни в одном суставе не дрогнет.
Свами тоже приняла участие: утренней росы налила.
Наконец позвали.
– Упадешь по трубе! – крикнул в спину Додик.
Предчувствуя священное беспамятство, Клава пошла навстречу свету и грому, перехватила у взывающей певицы:
Толька, Толька, Толька… и первым криком завела ждущий зал:
Божа, Божа, Божа, Божа!
Слепила знакомая тьма:
синий-зеленый-красный
Клава не видела, но проникала сквозь вспышки: зал стоит, прыгает, пляшет, плачет, хлопает в едином сердце и готов броситься на сцену, на нее – или задохнуться под нею, сжимаемый лихорадочными бедрами.
По одному бы добровольцу погибать для вдохновения в ее бедрах перед каждым концертом – и только позавидуют счастливцу!
Божа, Божа, Божа, Божа!
И ничего нет сильнее и проще.
Все-все-все. Хором-хором-хорошо.
Так же хором все спасутся – если не рухнет крыша как перегруженный мост. А если рухнет – тем вернее вознесутся в рай прямо из-под обломков.
Божа, Божа, Божа, Божа!
Слабее вспышки.
И какая-то труба. Побудка.
Божа, Божа…
Труба трубит. Будит.
Не команду вспомнила, а изнемогла.
Шагнула и упала.
Всех труба будит, а ей бы – уснуть.
Слышала, припав к покрытию сцены, прогибающие пол шаги – и вознеслась на несгибаемые ладони Иакова.
И унеслась на них в закулисье.
Сама Госпожа Божа унесла ее руками баса.
Рев и гром догоняли. Не отпускали.
Метнулся кто-то – не Додик, мельче:
– Не отпускают! На аплодисмент пожалуйте!
И бас Иакова:
– На бис святые не выходят.
За боковым служебным выходом терзала наряд охраны толпа. Как шторм, который запирает слабому суденышку выход из гавани.
– Еще один выход есть. Может, туда такси подать? дрогнул Додик.
– А тачанка моя? Они разнесут с досады, когда поймут, что упустили! – несогласный Витёк. – Вертушку бы на крышу, как на авианосец.
– Тебе тачка дороже или гениалочка наша? Будет эта безумная Калька – тысячи тачек наши!
