Всего одна жизнь - Артем Гай

Сколько идей было тогда у молодого профессора! Сделать кафедру центром по лечению заболеваний сердца и кровеносных сосудов — вот что казалось главным. Преподавание, студенты — все это важно, но клиника призвана прежде всего лечить больных. Лечить с полным знанием дела, с позиций самой современной науки! И студенты, и преподавание, и все прочее без этого будет серым, ординарным, почти бессмысленным…

Теперь, через пятнадцать лет, его не волновало, что он — малоизвестный профессор, которого не знают даже многие коллеги. Главное — ничего не сделано. Решительно ничего! Вот самое главное в его жизни, страшное. Десятки его так называемых научных работ, как и работы его кафедры, все эти статьи, доклады, — все малозначительно, порой и вовсе незначительно. Жалкая возня, бумагомарание… А операции сотни практических хирургов делают не хуже его ассистентов. Даже, наверное, лучше — у них не отнимают так много времени занятия со студентами, подготовка отчетов, сообщений, лекций, десятки других работ, которыми заняты кафедральные хирурги. Что же удивительного, если многие из них отстали в рукоделии, в практическом опыте. И сам он принес наибольшую пользу людям, наверное, не здесь, в клинике, в годы расцвета сил своих, а мальчишкой, во время войны, когда, сутками не отходя от операционного стола, спас тысячи человеческих жизней…

Есть веское оправдание: нужно ведь кому-то заниматься и преподаванием. Нужно! Но ему этого всегда было мало. Он хирург, в первую очередь и прежде всего хирург. Он страстно мечтал сделать что-то важное, большое, привнести в любимую хирургию что-то свое, может быть, сделать открытие, которое служило бы людям. Не получилось. Ошибся выбором?.. Не случайно ведь тот же Герман Васильевич, настоящий — по душевному складу — хирург, отказался, защитив диссертацию, от места ассистента в его клинике. Да и что его может привлечь сюда? Его и других преданных хирургии, любящих ее врачей? Ничего! Разве только значительно большая зарплата… Клиника без идей, без большого поиска — серо и бескрыло…

И виноват в этом Батя. Его цепкие руки всю жизнь прочно держали Федора Родионовича. Они были добрыми, когда засадили молодого военврача за диссертацию, приобщили его к бескорыстной науке, преданной страдающему человеку. Но эти же руки так и не дали профессору встать, выпрямиться во весь рост. Возможно, не хватило у профессора характера, не нашлось нужных сил, чтобы отстоять себя? Может быть…

Странные у них были отношения. Но теперь Федор Родионович знал твердо: ненавидел он Батю, неистово и давно ненавидел, несмотря на все.

Настроение быстро портилось. Померкла лазурь теплого осеннего дня, стал раздражать неустанный железный лязг проспекта, и отдаленные взвизги строительных кранов, и эти нагло лезшие со всех сторон каменные громады, все туже, все выше с каждым годом обступавшие больницу, словно бы делавшие ее все меньше и меньше. Эти наступавшие дома были олицетворением времени. Время, время! Оно давило его.

Влажная после операций рубашка холодила спину. Надетый поверх халат не согревал. Противный озноб передернул тело. Федор Родионович, недовольно морщась, с силой закрыл окно, потом, сбросив халат, пошел в угол кабинета, за ширму, где была раковина, переодеваться.

От теплой воды озноб сразу унялся. Федор Родионович вяло обтерся жестким от крахмала полотенцем. Надел сорочку, поднял к зеркалу взгляд, чтобы поправить галстук. И тут вздрогнул, словно неожиданно столкнувшись с посторонним человеком. В сумеречном свете за ширмой на него глянуло знакомое, но чужое серое лицо, с глубоко сидящими и оттого невидимыми глазами, — лицо с пустыми глазницами. Он взялся за край раковины, придвинулся к зеркалу так близко, что от дыхания стало мутнеть стекло…

Стук был долгим и довольно сильным. Так стучат, решив уже, что за дверью никого нет. Федор Родионович сухо сглотнул и, пересиливая охватившую его немоту, сипло крикнул:

— Войдите!..

Чтобы дверь не отворялась при открытом окне, он велел вчера добавить кожаных полос, от которых стала она тугой. Его услышали, но дверь некоторое время не поддавалась. И это было ему неприятно, славно заперли заживо в склепе. Он поспешно шагнул из-за ширмы, дернул за ручку.

— Что это у вас с дверью? — входя, спросил Герман.

Федор Родионович махнул рукой, пошел за стол к креслу, на спинке которого висел его халат.

— Вы просили меня зайти?

Профессор надел халат, застегнул его на все пуговицы, показал Герману рукой на стул, приглашая сесть. Отошел к окну, а потом, легонько прокашлявшись, спросил:

— Я слыхал, у вас на отделении несчастье?

— Да. Но как будто бы отделались только испугом.

Федор Родионович кивнул, отошел от окна и сел в кресло.

— Водно-солевой баланс посмотрели? — и уже в конце фразы болезненно поморщился.

Сила инерции! Водно-солевой… Одна из его «тем»… Герман что-то ответил, профессор не слушал его. Бесконечное, сводящее с ума блуждание в непролазном лесу мелочей, в заболоченном осиннике!.. Он вдруг словно почувствовал даже запах болотной гнили.

Федор Родионович придвинул лежавшую перед ним историю болезни. Вот! Вот спасение в этой кривоколенной, бездарно и почти бесполезно прожитой жизни! Надо оперировать, спасать безнадежно больных людей, которым в состоянии помочь, возможно, только он, глава хорошо оснащенной клиники, человек, которому предоставлены большие возможности. В этом может быть оправдание его жизни, только в этом!..

— Вы знаете, конечно, о братьях-близнецах Харитоновых, — глухо сказал Федор Родионович. — Они сейчас на терапевтическом отделении. — Он сделал паузу, глядя пристально своими глубоко сидящими томными глазами на Германа, словно стараясь понять, о чем тот думает в эту минуту. — Офицер, приехавший к больному брату, настаивает на пересадке и подвергся обследованию. — Профессор стал нервно листать историю болезни тонкими бледными пальцами. Кожа на них морщинилась не по возрасту — от герметичных перчаток, спирта, талька. — Я хочу провести операцию на вашем отделении. Вот история болезни. — Федор Родионович протянул ее через стол Герману. — Познакомьтесь. — Он встал. — Решать нужно сегодня.

Итак, все же пересадка! Разговоры о ней бродят по больнице уже несколько дней. Началось. Герман с сожалением посмотрел на часы на профессорском столе. Они показывали час дня. Это значило, что опять не удастся, наверное, выбраться за город…

Через полчаса они снова сидели друг против друга в кабинете профессора. Федор Родионович выжидающе смотрел на Германа.

— Очень уж выражена интоксикация. — Герман неуверенно покрутил в руках историю болезни и, приподнявшись, положил ее на профессорский стол.

— Да. И добавьте: искусственная почка не показана. Неделю назад это обсуждали всей лабораторией. — Федор Родионович придвинул к себе историю и стал листать. — Человек обречен в двадцать четыре года.

Если спасти этого парня, можно считать спасенным и себя… Федор Родионович даже чуть вздрогнул, так испугала его эта непонятная, неизвестно откуда вывернувшаяся мысль. Он резко отодвинул историю и встал. Герман следил за ним. Профессор всегда старался быть подчеркнуто сдержанным, но Герман хорошо изучил его за долгие годы совместной работы и знал, как часто эта внешняя сдержанность скрывает, а порой и не может скрыть неуравновешенный характер.

Федор Родионович прошелся по кабинету, задержался у окна, открыл его. Голоса из больничного парка, приглушенный шум проспекта потекли в кабинет. Небо опять было безоблачным, теплый воздух слоился вдали у белых коробок высотных зданий.

— Вы правы, — прервал наконец паузу Федор Родионович. — Риск велик. Однако Борис, брат, настаивает на операции, и я не могу отговаривать его. — Он быстро повернулся к Герману и поднял узкую длинную ладонь, словно предостерегая от возражений. — Шансы на благополучный исход операции велики, я убежден в этом! И эти шансы станут еще больше, если ты со своими ребятами, если все мы будем верить в это и как следует подготовимся. — Он шагнул к Герману и сказал тихо и очень напряженно, перегнувшись к нему через стол: — Мы должны спасти парня! Иначе грош нам цена!..

Герман с удивлением смотрел на профессора. Не раз в последние годы он слышал от него эти страстные слова, сказанные почти шепотом или почти выкрикиваемые, но в нынешней ситуации, когда речь шла о пересадке почки у этого больного, они звучали по меньшей мере нелепо.

Федор Родионович снял трубку местного телефона и набрал номер.

— Терапия? Серафима Ивановна? Я просил бы вас подняться ко мне с Борисом Харитоновым, донором. Будем решать.

Они сидели и молча ждали заведующую терапевтическим отделением и Бориса.

— Риск… — усмехнулся вдруг Федор Родионович, быстро постукивая пальцами по столу. — Один рискует почкой, другой — жизнью. Вы бы сами рискнули для брата?