Всего одна жизнь - Артем Гай

— Считайте, что я себя с этим поздравляю.

— Не торопись. Я еще не смотрел твой полугодовой отчет.

— Иннокентий Александрович, у нас все в порядке.

— Надеюсь. Не напрасно же мы тебе квартиру дали. Новоселье не зажмешь?

— Что вы, что вы!..

Ванечка несколько лет работал в горздравотделе, в аппарате Иннокентия Александровича, и тот относился к нему, как к человеку надежному, способному, да и просто приятному, своему. Переводя Ванечку в больницу, сулили квартиру, и вот нынешним летом, через два года, дали трехкомнатную.

— Что у тебя со строительством? — спрашивал Иннокентий Александрович. — Городу очень нужны койки. Вот только сейчас был об этом разговор в исполкоме.

— Финансисты затирают, — пожаловался Ванечка.

— Ты мне оставь эти разговоры! — строго сказал заведующий. — Не хочешь ни с кем ругаться. Я тебя знаю. Через неделю отчитаешься по всем этим вопросам. В конце месяца наш отдел слушают. Понял?

— Понял.

— Что понял?

— Все будет сделано.

Иннокентий Александрович снова рассмеялся.

— А без моего напоминания не раскачаться никак? Чем ты там занят был?

Ванечка глубоко вздохнул, подвигал папку.

— Послезавтра вот почку пересаживать будем.

— Что будете? — не понял заведующий.

— Почку пересаживать.

— Ах, почку! Это хорошо. Но нам бы так сделать, чтобы больные с гипертоническими кризами не лежали в коридорах. Вот задача.

— Это верно.

— То-то, что верно… А чего вы за почки принялись? Урологическая клиника уже не справляется?

Ванечка замялся, болезненно поморщился:

— Федор Родионович считает…

Заведующий хмыкнул.

— Советую тебе от практики, принятой Батей, не очень отходить. Он клиники придерживал, не давал им особенной воли. Смотри, как бы они тебя не подвели, не ославили. Больница включена в республиканский конкурс…

Разговор с заведующим горздравотделом оставил у Ванечки неприятное чувство. Не потому, что через неделю предстоит докладывать о реконструкции больницы, — здесь хотя и небыстро, но дело движется, да от него практически ничего и не зависит. А вот неожиданный поворот с пересадкой почки его расстроил. Да, дело это незаурядное, тем более пересадка от здорового человека, пусть даже от брата. Незаметно не пройдет. Хорошо, если удачно, а если нет?.. Иннокентий Александрович явно не одобряет этой затеи. И, наверное, он прав. Перед конкурсом, где проверяется не только чистота, благоустройство и кипы разных бумажек, но и лечебная работа, нужно быть особенно осторожными! В ушах стоял насмешливый вопрос заведующего об урологической клинике.

Ванечка позвонил в ординаторскую плановой хирургии. Было пять часов, но врачи там нередко задерживались. Долго не отвечали, и Ванечка собрался уже, вконец расстроенный, положить трубку, но в этот момент гудки прекратились.

— Плановая хирургия, — услышал он усталый женский голос.

— Прасковья Михайловна?

— Да.

— Вы разве дежурите сегодня?

— Нет.

Лучше бы, конечно, чтобы у телефона оказался кто-нибудь другой…

— Вы не в курсе дела, братьев-близнецов перевели уже к вам?

— Да, перевели.

Наверное, поздно уже что-нибудь менять, подумал Ванечка.

— А почему к вам, а не в урологическую клинику?

— Зачем в урологическую? Они пересадками не занимаются, — так же устало ответила Прасковья Михайловна.

— А вы?

— Что — мы? У нас есть искусственная почка. И этим занимается Ардаров.

Ванечка помолчал, подвигал по привычке папку на столе.

— Да?

— Да… Ведь год назад была уже одна пересадка почки, от трупа. Помните?

— Ну да… А как там больной… — Ванечка едва не сказал «ваш». — После переливания?

— Как будто все в порядке. Кстати, Иван Степанович, вы…

— Ну вот, видите, — перебил ее Ванечка, — все в порядке. Идите домой. — И повесил трубку.

Да, изменить уже ничего нельзя. Теперь — будь, что будет… Ванечка бессознательно придвинул к себе дневную почту, словно готовясь к защите. Среди ежедневной стопки писем, адресованных администрации больницы, всегда было несколько благодарственных — от прежних больных. А сколько таких же писем поступало на отделения, непосредственно врачам! Тысячи писем — тысячи выздоровевших людей! Отдельные неудачи не могут зачеркнуть этого, думал Ванечка. Вот смерть Тузлеева, пожалуй, могла бы, а пересадка… Когда бы не конкурсная комиссия… Конечно, если пересадка пройдет успешно, это будет очень кстати, но если…

А Лидия Антоновна все не звонила.

6

Будильник задребезжал в половине шестого. Герман проснулся тяжело, неохотно, решил спать дальше, но все же приподнялся на диване и поглядел в окно. И несмотря на то что голова его снова опустилась на подушку, прозрачная голубизна осеннего неба уже проникла в него. Конечно, трех часов на сон после полутора суток бодрствования недостаточно, но так жаль было терять чудесный ясный вечер, возможно, последний в эту осень.

Он решительно встал, сделал несколько резких разминочных движений, надел шлепанцы и отправился в ванную. Нерта, спавшая на подстилке в коридоре, вскочила, радостно завиляла хвостом.

— Собирайся, — сказал ей на ходу Герман. — Поплывем.

И Нерта, вероятно, поняла его — встряхнулась, стуча длинными коричневыми ушами.

— Ты уходишь? — донеслось из комнаты жены.

— Да. Я сейчас… — Герман прошел в ванную, сбросил майку и стал мыться холодной водой. «Что-то рано сегодня», — подумал он о жене.

Она была ассистентом на кафедре биохимии, где оставили ее после окончания института без всякой помощи со стороны — просто считали перспективной. И она не обманула надежд. Через три года защитила диссертацию, раньше, чем это сделал Герман, проработавший к тому времени пятнадцать лет хирургом. Теперь она успешно, по мнению ее шефа, завершала работу над докторской. Для женщины в тридцать два года это было очень даже неплохо. Но дома она обычно появлялась поздно вечером — студенческая привычка работать только в лабораториях или в библиотеке засела в ней крепко.

Надев белую сорочку с колющимся от крахмала номерком у ворота и мягкий пуловер, Герман зашел к жене.

— Здравствуй.

— Здравствуй. — Она сидела с ногами в кресле и читала книгу. Ее высокая красивая прическа была, как всегда, в идеальном порядке. — Мы не виделись, наверное, неделю. Ты не соскучился?

Они действительно виделись мало. Если Герман не дежурил или не задерживался допоздна в больнице, то у нее был или опыт, или какой-нибудь банкет после защиты, на который невозможно не пойти. Герман терпеть не мог этих скучных сборищ, отличавшихся угнетающей разношерстностью приглашенных.

— Насчет недели ты преувеличиваешь, — он присел на ручку кресла, поцеловал жену в висок.

— Наверное, не очень, — она подняла к нему спокойное улыбающееся лицо. — Скажи просто, что у тебя не было времени скучать. Черт бы его побрал, это время!.. Трудное было дежурство?

— Как всегда. Но годы берут свое, наверное. — Он знал, что ее не интересуют больничные дела, операции, «все эти страхи».

Еще в институте ей хирургия не нравилась. Это он знал хорошо: на последнем курсе ее группа проходила специализацию в их отделении. Из всей хирургии ее заинтересовал только он сам.

Она потрогала болтавшуюся у ворота пуговицу.

— Ох, эти прачечные! Сними рубаху, я пришью. Или ты торопишься?

— Да. Хотелось бы застать на воде часть дня.

Он мог сказать просто «да», и этого было бы достаточно. Считалось, что они безоговорочно доверяют друг другу: надо, так надо. У каждого из них были свои заботы и свои интересы, очень несходные. Он любил природу, ощущение упругой травы под ногами, потрескивание и веселый блеск костра; она зябла в лесу и быстро уставала даже от речных прогулок. Условность же обожаемой ею оперы, малопонятные утомляющие рассуждения о трактовках и школах нагоняли на Германа тоску и сожаление о потраченном напрасно времени.

Чтобы не стеснять друг друга, они в первый же год стали проводить часть досуга врозь. Постепенно эта часть становилась все больше и больше… Вот так же в первые годы они решили подождать с ребенком: ей нужно было писать диссертацию. Но и после защиты, по прошествии четырех лет супружества, об этом уже не заговаривали. Герман понимал: напряженная, захватившая ее целиком работа требовала много сил и времени. А ребенок — это хлопоты, нескончаемые заботы, уводящие из большого мира идей, дискуссий, музыки в маленький мирок, пахнущий теплым детским тельцем, молоком, пеленками. Он, конечно, тоже войдет в него, но она будет просто поглощена им. Так имел ли он право настаивать?.. Теперь лишь изредка возвращалась к нему тоска по сыну, по тому, что некогда в его представлении было семейным очагом, что должно было полностью вытеснить из него первую любовь, воспоминания о том далеком угарном лете, словно случившемся с другим человеком.