Железный тюльпан - Елена Крюкова

Он кивнул на стакан. Быстро выпил сам. Странно, ей он налил совсем немного — на донышке, будто пожадничал.

Она усмехнулась, молча выпила. Смотрела на его руки. Она боялась посмотреть ему в лицо.

Он поднялся, посмотрел на нее странно, будто она была диковинная райская птица. Протянул руку. Взял ее руку. Стал стаскивать перчатку.

— Я хочу снять. Я хочу видеть твои руки.

Забавно, он тоже рассматривал ее руки. Взгляд художника. Взгляд человека, способного запечатлеть все на свете — и умереть.

Он стащил с силой сначала одну перчатку. Сжал ее холодную руку в своей. На миг переплел ее пальцы со своими. Он был совершенно трезв — Алла видела это.

Оттолкнул ее руки, словно они были колючие ежи. Сердце ее билось так гулко, что ей казалось — он слышит этот грохот под ее ребрами. Револьвер Зубрика. Ведь он заряжен. Эмигрант ведет себя как сумасшедший. Они оба сошли с ума.

— Мы будем пить… и есть?..

Ее голос прозвучал намеренно ледяно.

— Сначала мы будем курить.

Она изумленно следила, как он, наклонившись и пошарив в пустом ящике из-под овощей, вытащил оттуда маленькую лампу-спиртовку — не больше того стакана, из которого она пила водку, — и круглый жестяной поднос. Поставил лампу на поднос, потряс в воздухе синим коробком спичек: да, спички еще есть.

— Погоди. Ты замерзла. Тебя надо отогреть. Спешить нельзя.

Он отшагнул во тьму. Наплыл снова. Держал в руках маленькие ящички, латунно, оловянно блестевшие, и две бамбуковых удочки. При чем тут удочки, расширила глаза она, что это за подледный лов, — а он уже поставил латунные ящички на стол, на старую пожелтевшую газету, заляпанную вином, и приблизил к лицу бамбук, придирчиво рассматривая его.

— Что… это?..

— Это трубка. Бамбуковая трубка. А ты думала, флейта?

Она протянула руку, осторожно взяла трубку у него из рук. Торопливо, испуганно протянула обратно. Ей показалось — трубка запаяна с обеих сторон. Нет, есть маленькая дырочка на одном конце, узкое отверстие, как от спички.

— Ты сейчас будешь делать то, что я тебе скажу. Тебе будет хорошо.

Эмигрант зажег фитиль спиртовки, и длинный белый язык пламени поднялся, вырос перед глазами Аллы, как бутон цветка. Глаза ее приковались к огню. Тени ходили по ее лицу. Эмигрант искоса взглядывал на нее, любуясь игрой света на лице, оценивая, запоминая.

Он открыл сначала один латунный ящичек, потом другой. Алла увидела: там, внутри, мед. Темный мед, и, верно, сладкий. Эмигрант усмехнулся. Вытащил из-за отворота штопанной на локтях рубахи иглу, подцепил иглой вязкий темный мед, подержал два, три мгновения над белым огнем. Алла раздула ноздри, пытаясь учуять запах, чуть не крикнула: сейчас капнет!.. — а капля стала расти, набухать, то темнеть, то светлеть, играть и переливаться всеми огнями, и Эмигрант быстро поднес ее к узкому отверстию трубки и тут же — стремительно — подал Алле.

— Затягивайся. Вдыхай. Медленно, осторожно. Не выдыхай дым через нос. Не кашляй. Вдохни медленно и глубоко. Ясно?

Она взяла трубку обеими руками и поднесла ко рту. Склонила голову, и так, наклонясь, исподлобья, словно говоря ему молча: обманываешь меня!.. отравишь!.. — прижала к трубке губы, глубоко затянулась, как любимой мятной сигаретой. «Что же это?» — спросили ее глаза, в то время как лицо, после вдоха, заволакивалось, подергивалось пеленой удивления, просветления, тайно дрожащей, скрытой радости.

— Это опий. Обычный опий. Я всегда курил его в Нью-Йорке. Там, в Чайна-тауне, у Цырендоржи. Ли Цзян поставлял ему опий. Много опия. Опиекурения в Америке, конечно, запрещено, но посмотреть на улице на женщину с вожделением — тоже запрещено. Карается тюрьмой. По закону.

— Откуда это все… у тебя?..

— Оттуда. Подарок Цырена. Его-то я довез на корабле. Засунул трубки под подкладку пиджака, распорол полы по шву и зашил. И привез. Я редко его курю. Видишь, опия еще много. На наш век хватит. — Он поиграл желваками под желтой кожей скул. — Как тебе? Прекрасно? Ты чувствуешь, как ты очищаешься?

— Превосходно, — ее радостный шепот обнял его лицо, как дым. — Отлично, Канат. Я… никогда еще…

У нее было такое чувство, будто она сейчас, только теперь теряет девственность. Она сидела с бамбуковой трубкой в руках, а ей показалось, она лежит на полу замызганной мастерской, и ноги ее раскинуты, как белый цветок, светятся в полутьме. И его рука. Его рука на ее животе. И ее живот — цветок. И его рука скользит в ту невозвратный мрак, откуда вышли все мы и куда вернемся.

Мы вернемся в лоно.

— Ты вернешься в лоно. — Он сказал это — или ей послышалось? — Ты войдешь в состояние бардо. Это переходное состояние. Твои руки станут горячими. Твои внутренности станут горячими. Ты будешь пылать и таять, как капля опия. Ты сама будешь — опий. И я опьянюсь. Самое прекрасное, что есть на земле, — опьяниться. Забудь все. Есть только мы.

Он приблизил трубку к губам и вдохнул. Ей почудилось, он приблизил к губам ее губы и вдохнул в себя, выпил из них воздух, и она задохнулась; ей захотелось закинуть руки ему за шею, и она с ужасом, с трудом удержалась от этого сумасшедшего порыва. «Мы оба помешанные, да, — пронеслось у нее в голове, — ведь там, у Зубрика, мне сегодня уже привиделось виденье. Разве мог раскрыться Тюльпан?! Я его ковыряла как могла. Он из цельного металла. Он запаян намертво. Зачем я так хочу поцеловать этого нищего, седого, грязного человека, который курит изысканный опий?»

— Я богат, — он затянулся еще раз, глубоко, оторвал трубку от губ. Она неотрывно смотрела на него. Теперь, после затяжки, она могла смотреть ему в лицо. — Я баснословно богат, Люба. Я богаче тебя. Ты ведь не знаешь ничего обо мне. Это я, я должен тебе сегодня все рассказывать. Молчи. Ты немая. Ты никогда больше не будешь ни петь, ни говорить. — Он усмехнулся одним углом рта. — Ты чувствуешь, как твои руки… твои ноги… наливаются светом? Силой и светом. Почувствуй. Дыши глубже. Я разрешаю сделать тебе еще затяжку.

— У меня… будут видения?..

— У тебя сегодня ничего не будет, кроме счастья. Ничего.

Бамбуковая трубка обжигала ладони. Алла начала дрожать. Она дрожала все сильнее и сильнее.

— Женщина, — прохрипел Эмигрант. — В моем подвале — женщина. Это так дивно. А ведь когда-то я имел жену. Я спал с женой. Теперь я сплю один. Моя жена была красотка. Ну так и поделом мне. — Он снова поднес трубку ко рту, глотнул шматок сладкого, терпкого дыма. — Я сделал Тюльпан, чтобы убить ее. Только ведь, крошка, этот цветок не простой. Я сейчас так богат, богаче всех, мне не нужны никакие сокровища мира, но тогда я запрятал в цветок то, что в этом поганом Нью-Йорке удалось не мне сохранить: свое я все растранжирил, прокутил, пропил, проел, прожил, про… — Он ухмыльнулся. Она дрожала все сильней. — Это были сокровища Востока. Моего Востока. Это были сокровища Цырена, алмазы Великих Моголов, а может, черт их знает, Чингисидов, а может быть, и гуннов… они катились черным валом на Запад, исповедовали веру Тенгри. Веру моих предков. А может, камни выковыряли английским ножом из глазниц и изо лба меднотелого Будды. Я не знаю. Цырен сказал: ты все потерял, мужик, брат, это сокровища не мои, их привезли в Америку мои предки, а значит, и твои тоже, Азия у нас одна, ты гол как сокол, бери, вези их туда, на родину. Я вживлю их тебе в Тюльпан. Убей неверную жену, но в проклятой Москве не живи. Возвращайся в Азию. Езжай в Монголию, ко мне в степи, в красную пустыню Гоби, где кости драконов торчат из выжженной земли. Живи там. Храни алмазы внутри железного цветка. А потом стань монахом в одном из буддийских монастырей. Обрейся долыса, ходи в ало-желтом плаще. Положи Тюльпан, которым ты убьешь плохую женщину, к ногам великого Будды, сидящего в позе лотоса.

По вискам Аллы стали медленно сползать капли пота. Ей уже было жарко. Черные перчатки валялись на полу. Она смертельно хотела сорвать, сбросить с себя платье. Рванула пятерней воротник. Значит, все правда. Ей не приснилось!

Кровь билась в висках. Ей слышался странный звук, будто точили на камне большое, широкое лезвие меча: вжик-вжик, вжик-вжик. Может быть, это на улице, за окном, жесть карниза шуршала о жесть.

— Хоть я и потерял Тюльпан… о, я сволочь, со всеми пестиками и тычинками… я все-таки пришел к своей жене, когда вернулся. Я нашел ее. Ты думаешь, я ее не нашел? Я отыскал ее. Она заметная. Видная. А я тогда уже опустился. Я уже жил на дне. Хорошо хоть, я добрался до Питера чудом. Я заплатил за дорогу матросу… ее побрякушкой… и доплыл. Я доплыл… и я нашел ее. Я дополз до Москвы. И пришел к ней. Я пришел к ней без Тюльпана, но я пришел убить ее. Я ненавидел ее. Я хотел убить ее голыми руками. Мне не нужен был Тюльпан. Я был богаче и счастливее, чем она, потому что я мог сделать красоту из ничего. Из старого шкафа. Из старого стула. Из часов с маятником. Из разбитого стекла. Из корыта. Из засаленной колоды карт. Из унитазного стульчака. Слышишь ты! Из всего! — Он задохнулся, сжал трубку в кулаке. — А она — не могла. Я хотел убить ее, потому что она легла под другого человека.