Тени над Гудзоном - Башевис-Зингер Исаак

До вечера Анна непрерывно выспрашивала у Грейна о других его женщинах, помимо Леи и Эстер. Сколько лет ему было, когда он впервые начал жить с женщиной? С какими женщинами он имел дело, когда приходил к ней, к Анне, помогать ей со школьными занятиями? Она снова и снова возвращалась к вопросу о своей матери. Знает ли он, Грейн, что ее мама его любила? Она каждый день расспрашивала о нем. Когда он задерживался, мама, бывало, стучала ложечкой для лекарств по краю своей кровати, давая этим Анне понять, что она должна к ней подойти. Мама всегда спрашивала, пришел ли уже студент… А почему он, Грейн, принес ей однажды цветы? Почему он однажды принес ей бонбоньерку? Грейн уже давно забыл об этих подробностях, но Анна помнила их без счету. Теперь она заклинала Грейна, чтобы он сказал ей всю правду: целовал ли он когда-нибудь ее мать?

— Какая тебе, собственно, разница? — растерянно спрашивал он.

— О дорогой, я просто хочу это знать. Поверь мне, это никак не повлияет на нашу любовь. Просто любопытство.

— Да, как-то я ее поцеловал.

Какое-то время Анна молчала.

— Это все?

— Больше ничего.

— Это правда?

— Клянусь всем, что есть у меня святого.

— Сколько раз ты ее целовал?

— Несколько раз.

— А почему ты ее целовал?

— Да просто так. Она была красивой женщиной. Твой папа имел обыкновение уезжать на целые недели. Она была одинокой и больной.

— Она целовала тебя в ответ?

— Иногда.

— Когда это было? Когда это началось?

Грейн помнил об этом так мало, что ему пришлось выдумывать. Анна начала вздрагивать.

— Я все время знала об этом, — произнесла она со слезами.

— Как ты могла об этом узнать?

— Я знала. Ты страшный человек! Ты — дикий зверь!..

И вдруг она вцепилась в него и начала всхлипывать:

— О, я люблю тебя! Я буду любить тебя до последнего вздоха!.. До могилы!..

— Но я старше тебя.

— Нет, я умру так же, как мама…

И Анна разрыдалась.

И как будто дизельный локомотив испугался речей, которые велись в одном из его вагонов: он издал рыдающий вой, крик, исходивший из самого его стального нутра. Грейну показалось, что локомотив кричит: «Бог, смотри, до чего дошли Твои создания!.. Это конец света!.. „Утрачены все надежды…“[85] О горе мне! Это „поколение, которое все целиком виновно!..“[86] Плохо, плохо! Дурно, дурно, дурно!..»

4

Солнце сияло. За окнами проносились пальмы. Пейзаж был летним, израильским. Поезд остановился, и пассажиры вышли попить апельсинового сока. Грейн не отходил от окна. Посреди зимы во Флориде была погода как на Пятидесятницу,[87] и пахло Пятикнижием. Пальмы стояли криво, с бородами из высохших листьев на стволах. Это делало их похожими на отшельников, одетых в лохмотья и склоняющихся перед Богом и Его могуществом. Едва подул ветерок, как пальмы закачались, замахали своими разлапистыми листьями… «Как могло получиться, что все это было так близко, а я целых двадцать лет не приезжал сюда? — удивлялся Грейн. — Как мало предприимчивости у человека! Как мало слов могут передать правду! Кто знает, сколько еще удивительных вещей есть вокруг, на которые люди не обращают внимания?..»

Поезд остановился в Майами. Грейн и Анна вышли. На плечах они несли свои зимние пальто, как освобожденные рабы, несущие знаки былой неволи. Такси везло их через мосты, похожие на улицы. В канале отражались пальмы, виллы. Отражения оазисов… Какой-то человек, катавшийся на водных лыжах, держался одной рукой за трос, привязанный к моторной лодке, а в другой руке держал бутылку, из которой отхлебывал кока-колу… «Здесь не боятся злых духов, — подумал Грейн. — Здесь гедонизм уже является признанной религией…»

Грейн и Анна не забронировали заранее места в гостинице. Они просто велели таксисту отвезти себя в какой-нибудь маленький отель, расположенный на какой-нибудь тихой улице. Такси проехало Линкольн-роуд, свернуло на Колинс-авеню, покатило по окраине города. Между огромными зданиями гостиниц сверкнул океан: небесная, светлая, неземная зелень. Океан был стеклянистым и застывшим, как космический неоновый свет. По его поверхности скользил белый корабль, похожий на декорацию в опере. Таксист вел машину и пел. Природа и человек вместе устраивали тут карнавал, полный песен, свиста, редких цветов, экзотических птиц, восточных пряностей. Машины блестели на солнце, как игрушки больших избалованных детей. Здания вырастали из земли, как дворцы в книге сказок. Давно забытая легкость, какое-то легкомысленное безделье отражалось на всем и на всех, как будто человеку удалось при помощи какого-то заговора освободиться от древнего проклятия и вернуться к райскому покою. Анна не могла справиться со своей радостью. Она взяла руку Грейна и все сжимала, сжимала ее. Автомобильный гудок не был простым гудком, он исполнял какую-то мелодию. Лица смеялись: «Долой смерть! Долой труд! Долой слезы!» Разрушены вечные преграды. Здесь люди пребывают в объятиях вечности. Здесь знают веселую правду…

Гостиница, к которой подъехало такси, располагалась на Сороковой с чем-то улице. Старое фиговое дерево стояло на карауле перед входом, невысокое, толстое, с узловатыми корнями. Среди его ветвей с никогда не вызревавшими плодами светилась электрическая лампочка — забытый световой эффект вчерашнего праздника… С одной стороны плескался океан, с другой — река Индиан-ривер. Грейн и Анна получили номер на втором этаже, с балконом, выходящим в патио. Слава Богу, здесь не было места для бассейна. Здание наверняка было когда-то частным дворцом. Среди кустов и цветов торчали изрядно поврежденные скульптуры. Птица пила воду из фонтана. Или это был источник живой воды?.. Небо было голубое и прозрачное. Стояла тишина, как во дворе какого-нибудь древнего философа, удалившегося от мирской суеты. Глаза Грейна никак не могли насытиться: перед ним цвел кактус! Среди колючек, казавшихся окаменевшими, запыленными, полными горечи и гнева, торчал нежный цветок с мягкими лепестками радующего глаз цвета. Он словно служил наглядной демонстрацией милосердия, которое струится в жилах сурового закона…

Анна занялась распаковкой вещей. Грейн остался сидеть на балконе. Со всех сторон стояли большие отели, но отсюда были видны только их верхние этажи: солярии, купола, телевизионные антенны. Одна-единственная птичка резвилась в высоте. В окне напротив Грейн увидел привлекательную картину. Там, наклонившись над чемоданами, переодевалась женщина. Как ни странно, эта женщина внешне напоминала Анну. Грейн был поражен. «Неужели это случайно? Это видение?» — Он рассмеялся. Это действительно была Анна, отражавшаяся в окнах напротив…

Грейн сидел, глядя перед собой. Если есть счастье, то сейчас он должен быть счастлив. А если он не счастлив даже сейчас, то нечего ждать, не о чем философствовать… Глаза Грейн держал открытыми, но смотрел он внутрь самого себя. Он уже забыл о числе звеньев в цепи причин и следствий, приведшей его сюда. Остались одни лишь голые факты: он ушел от жены, от детей. Он совершил несправедливость по отношению к Эстер. Он бросил на произвол судьбы свою работу. Он сделал несчастными Станислава Лурье и Бориса Маковера. Более того, он поступился своими собственными убеждениями, целиком отдался этому миру со всеми его идолами и иллюзиями. Какая-то женщина с плохо выкрашенными под яркую блондинку волосами вышла в патио. На ней были красные брюки. Обнаженная спина была покрыта веснушками и ожогами от чрезмерного увлечения загаром. Ноги с красными ногтями были обуты в туфли на высоких тонких каблуках. Она стояла, похожая на древнюю экзотическую птицу, словно живое свидетельство прошедшей эпохи. Женщина подняла голову и встретилась взглядом с Грейном. Казалось, ее глаза вопрошают: «Что за безумие привело тебя сюда?..»

Анна приоткрыла балконную дверь: