Проклятые поэты - Игорь Иванович Гарин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не все ль равно! кувшин пленяет красотой!
Исчезнет аромат, сосуд же вечно с нами.
Это четверостишие Готье, пожалуй, наисовершеннейшее выражение идеализма Платона.
Но Гумилёв ценил Готье не только за духовность, но и за жизненность, за безудержность раблезианского веселья, радость мысли, заразительную могучесть и художественное бесстрашие.
Он последний верил, что литература есть целый мир, управляемый законами, равноценными законам жизни, и он чувствовал себя гражданином этого мира. Он не подразделял его на высшие и низшие касты, на враждебные друг другу течения. Он уверенной рукой отовсюду брал, что ему было надо, и все становилось чистым золотом в этой руке. Классик по темпераменту, романтик по устремлениям, он дал нам незабываемые сцены в духе поэзии «Озерной школы», гётевского склада размышления о жизни и смерти, меланхолические шаловливые картинки XVIII века.
Жерар де Нерваль
Безумный, он познал безумья высоту…
Жерар де Нерваль
Я безутешен, вдов, на мне печать скорбей,
Я аквитанский принц, чья башня – прах
под терном,
Моя звезда мертва, над лютнею моей
Знак Меланхолии пылает солнцем черным.
Жерар де Нерваль
Лицеистский однокашник Теофиля Готье Лабрюни, известный под псевдонимом Фриц и вошедший в историю французской литературы как Жерар де Нерваль, хотя не относится к поколению прóклятых, в полной мере испил их горькую чашу: сиротство (преждевременная смерть матери, безотцовщина при живом отце, колесившем со своим госпиталем по Европе с наполеоновским войском), крушение юношеских надежд, развал богемного содружества «бузенго», служившего отдушиной в «гнилом болоте», истощивший нервную систему изнурительный труд литературного поденщика, бездомность и безденежье, трагическая любовь и смерть любимой, оставившая в тоскующей душе глубокую, незаживающую рану, постоянное ощущение злого рока, не отпускающего ни на минуту, усиливающийся душевный недуг – все это с какой-то тупой неизбежностью вело пасынка судьбы к трагической развязке. В «Обездоленном», одном из проникновеннейших сонетов, сам поэт, расскажет обо всем этом с пронзительной грустью.
Мне кажется, что отрастивший себе волосы Иисуса поэт ощущал себя человеком подобной судьбы[13], свидетельством чего является замечательное стихотворение из сборника «Химеры»:
Христос на масличной горе
Бог умер! Высь пуста…
Рыдайте, дети! Вы осиротели.
Жан-Поль
I
Когда затосковал Господь и, как поэт,
К деревьям вековым воздел худые руки,
Казалось – заодно и недруги, и други,
И ни одна душа не дрогнула в ответ,
А те немногие, кому хранить завет,
Кто предвкушал уже грядущие заслуги,
Во сне предательском лежали, как в недуге
И обернулся он и крикнул: «Бога нет!»
Все спали. «Истина, которой вы не ждали?
Коснулся неба я, достиг заветной дали
И навзничь падаю, сраженный наповал.
О бездна, бездна там! Обещанное – ложно!
Отвержен жертвенник и жертва безнадежна…
Нет Бога! Нет его». Но сон торжествовал.
II
Стенал он: «Все мертво! Измерил я впервые
Те млечные пути неведомо куда;
Как жизнь, я проникал в пучины мировые,
Где стыл за мной песок и пенилась вода.
Везде лишь соль пустынь да волны клонят выи
И в гибельную мглу уходят без следа,
Несет дыханье тьмы светила кочевые,
Но дух не обитал нигде и никогда.
Я ждал, что Божий взор навстречу прояснится,
Но встретила меня лишь мертвая глазница,
Где набухала ночь, бездонна и темна, —
Воронка хаоса, зловещие ворота,
За смутной радугой спираль водоворота,
В который втянуты Миры и Времена!»
III
«Неумолимый Рок, бесстрастный сборщик дани,
Страж неизбежности в пылу слепой игры!
От поступи твоей бледнеет мирозданье
И втаптываешь в лед ты звездные костры.
Что безотчетнее тебя и первозданней!
Что слитки солнц тебе! Пустячней мишуры…
Но занесешь ли ты бессмертное дыханье
Из обреченного в рожденные миры?..
Отец мой, жив ли ты в отчаявшемся сыне?
Восторжествуешь ли над смертью, чтобы жить?
И ангел тьмы тебя не сможет сокрушить?
Готов ты выстоять и выстоишь ли ныне?
Мой жребий падает, и тяжек его гнет —
Ведь если я умру, то все тогда умрет!»
IV
Все обреченнее, все глуше и слабее
Звучала исповедь отверженной души.
И смолк он и к тому взмолился, кто в тиши
Единственный не спал под небом Иудеи.
«Иуда! – крикнул он, собою не владея. —
Ты знаешь цену мне и знают торгаши,
Так не раздумывай и дело пореши,
Ведь наделен же ты решимостью злодея!»
Но брел Иуда прочь, пока хватило сил,
В душе досадуя, что мало запросил,
То с угрызеньями борясь, то с опасеньем.
И лишь один Пилат к молениям в саду
Проникся жалостью и, бросив на ходу:
«Связать безумного!» – вернулся к донесеньям.
В литературном наследии Жерара де Нерваля, как и Теофиля Готье, лирика занимает скромное место – он больше известен как переводчик, очеркист, драматург. За перевод девятнадцатилетним поэтом первой части «Фауста» он удостоился похвалы самого автора (вторая часть переведена лишь в 1840 году). Нерваль познакомил французскую публику со многими немецкими писателями – Шиллером, Уландом, Кёрнером, Бюргером, Гейне, Гофманом, Жаном Полем…
Нерваль пробовал силы и в драматургии: хотя его пьесы при жизни не увидели сцены, он стал соавтором нескольких постановок А. Дюма и театральным критиком.
Ранние поэтические опыты Нерваля подражательны и риторичны, однако с начала тридцатых годов он публикует в периодике зрелые стихи, и среди них настоящий шедевр – «Фантазию».
Фантазия
Есть песня, за которую отдам
Всего Россини, Вебера и Гайдна,
Так дороги мне скорбь ее, и тайна,
И чары, неподвластные годам.
Душа на два столетья молодеет,
