Наш последний эшелон - Роман Сенчин

Жарень невыносимая. Асфальт, как пластилин, липнет к кроссовкам. Нет даже слабого ветерка, а пух все равно кружится, лезет в нос, рот, глаза. Голова болит. В мозгах от боли колотится однообразное: «Тру-тру-тру-тру, трум, трум…» Кровь, наверно.

Плетусь домой. Лавирую меж людей, они тоже лавируют. Никто не хочет столкнуться. Все потные, усталые, полуживые. У всех, наверно, болят головы.

Перед подъездом наш старый «Москвич». Значит, родители дома. Нет желания видеть их, общаться тем более. Теперь не тянет домой. Стою, пинаю колесо. Передние колеса «волговские». У отца было два «волговских» в гараже, он наварил на диски ободки из стальных стержней и поставил. Денег на родные нет. Перед «Москвича» вздернут, у машины от этого необычный, смешной видок…

Три года назад это были нормальные советские служащие, а вот вернулся я из армии – они совершенно другие. Совсем другие у них проблемы, интересы, сам образ жизни. Дачу завели, саженцы, теплицы. С января на подоконниках рассада. Поиски целлофана, поливных шлангов… Даже «Москвич» стал не городским автомобилем, а каким-то полувездеходом.

Они решили, что государство вот-вот погибнет, что каждому скоро придется кормиться как кто сумеет. Пока что они еще служащие, но госслужба теперь для них маловажна. Основное – кусочек земли и домишко, где, как они говорят, мы вскоре только и будем способны выжить. Шлюпки спущены с давшего течь корабля…

– О, наконец-то! – встречает меня папа в прихожей. – А мы пождали, пождали и сели без тебя обедать.

Я молча снимаю кроссовки. Папа понял, что настроение у меня неважное, помялся, спросил:

– Ну, как тут дела?

– Нормально.

– Что на подготовительных?

– А, все так же…

Ясно, ответы мои ему малоприятны. Все же не виделись несколько дней. И похолодевшим тоном папа произносит:

– Мой руки давай. – Уходит на кухню.

Споласкиваю руки, тоже появляюсь на кухне.

– Привет, – говорит мама.

– Привет.

– Садись. – Ставит передо мной тарелку. – Вот суп. Как учеба?

– Нормально.

– Что ты такой? – уже явно на взводе интересуется папа.

Оправдываюсь:

– Голова сильно болит.

Хлебаем суп, хрустим редиской. Родители обсуждают положение в Молдове, заявление Руцкого, позицию Ельцина. Я ем молча, стараюсь не слушать их.

Поели. Выпили чай. Родители заторопились. Ну, конечно, обратно на дачу.

– В холодильнике овощи, кролик. Свари или пожарь. Посуду помой. Убери суп в холодильник, – скороговоркой отдает распоряжения мама. – Вот талоны и деньги, сходи купи риса, а то пропадут.

Я зачем-то решил похвалиться:

– Сочинение о лишних людях писали. Мое признали самым лучшим из группы.

– О-ох, – вздыхает папа, – все к тому идет, что скоро все станем лишними…

– Может, мне тоже с вами поехать?

– Учи давай. Решил поступать, так надо готовиться.

– Мда, – соглашаюсь.

Уехали. Посуду сложил в раковину, замочил. Выглянул в окно. Скверик внизу окружили грузовики, краны на «МАЗах», среди тополей ходят мужчины в спецовках. Собираются что-то сделать со сквериком. Задернул штору. Сел на диван. В квартире прохладно, приятный полумрак. Фу-ф…

(СКАЗКА)

Жил-был экскаваторщик, звали его как-нибудь просто. Например, Серега. И не было у Сереги своей собственной, отдельной квартиры. Мотались они с женой по углам, детей рожали. А дети росли, а квартиру всё не давали.

Устал однажды ждать Сергей и пришел к начальнику.

«Дай, – говорит, – начальник, пожалуйста, квартиру. Дети растут».

«Нету, – отвечает начальник, – у меня лишней квартиры. Очередь вон на стене, на пятнадцать лет вперед. Но… – подумал, решился: – Но коли, Серега, сроешь два горизонта, дам, так и быть, из резерва».

Швырнул Серега на кабинетный паркет свою шапку-ушанку, задавил ее кирзачом.

«Срою, начальник, два горизонта!»

И пошел к экскаватору он. А зима была, холодно было. Экскаватор как колотушка. Отогрел Серега мотор паялкой, завел. Сел, поехал в чистое поле, принялся рыть.

День и ночь срывал горизонты Серега. Ведь семья же в чужих углах, детишки растут, а кем они вырастут без своего дома… И рыл Серега, рыл-торопился.

Скоро сказка сказывается… срыл-таки он наконец два горизонта, вернулся к начальнику.

«Срыл, – говорит, – два горизонта».

Не поверил тот на слово, проверить отправился. Придираться стал. А потом говорит:

«Нет, Серега, не дело. Вот он – горизонт. Ты и одного срыть не смог. Не дам, – говорит, – квартиру».

Устал Серега, обиделся. Схватил и бросил начальника в яму, что от второго горизонта осталась. И засыпал холодным камнем.

Пропал начальник, а детишки Серегины продолжили в чужих углах кое-как вырастать.

– Алло. Чего, Боб? Ладно, иду.

– Привет.

– Перевет, хочу котлет!

Боб – сейчас я ясно увидел и могу сформулировать – из породы мультяшек. Раньше их называли додиками, а теперь – мультяшки. Тонкий, гибкий, точно из каучука какого-то, вечно бодрый, с улыбкой на рожице. Кажется, сейчас подпрыгнет и, весело приплясывая, запоет: «В голове моей опилки. Не-бе-да!» Но на самом деле он не тупица. Ум-то у него дай бог, подвижный, цепкий, и он, чувствую, скоро займется делом. Бросит ненужный пединститут (от армии он уже откосил) и займется.

Сели на лавочку во дворе. На соседней лавочке старушки-соседки и парень из нашего дома, Феликс. Феля. Веселит старушек анекдотами про М. С. Горбачева, про Гайдара и его деда.

Феликс – четкий парень. Лет на пять меня старше. Я в детстве смотрел на него с восхищением, хотел быть таким же драчуном и сорвиголовой. Потом Феликса посадили за злостное хулиганство. После армии я снова увидел его. Сначала думал, что остепенился, может, стал инвалидом на зоне, но – нет. Днем Феля сидит во дворе, а по вечерам с сотоварищи доит коммерческие ларьки, магазины; недавно, по слухам, постреляли они милицейский пост в аэропорту, забрали оружие. Действуют, короче, как могут.

– Ну что скажешь, Боб?

– Нечего, Ромыч.

– Как так? – Я делаю вид, что изумлен. – Настоящему мужчине всегда есть что сказать!

– Давай закурим. – Боб вяло достал пачку «Бонда».

Закурили. Мир не перевернулся.

– Скучно…

– Да-а… – соглашаюсь. – Я вчера даже название придумал всему этому. Отгадай какое?

– Дерьмо? Говно?

– Я же говорю, что сам придумал. Все это называется – Загробье.

– Гм… Не оригинально.

Я обиделся. Почему – не оригинально? Мне так не кажется.

С соседней лавочки голос Фели, подражающий нашему недавнему руководителю:

– …А-а, так вот где собака порылась!

Это, наверное, конец очередного анекдота. Старушки захихикали, благодарно глядя на Фелю.

– Пошли пройдемся. – Боб безнадежно отбросил окурок.

– Пошли-и.

Прошли из конца в конец по центральной улице нашего города. Полюбовались, как спиливают облепленные пухом, толстые тополя в сквере. Теперь снова стоим возле моего дома. Вот и вечер…

– Ладно, Боб, пока.

– До завтра?

– Посмотрим…

Слежу с балкона за наступлением ночи. Мне нравится это время. Старое знакомое солнце, усталое, бредет за горы, оставляя в небе кровянистые пятна. Завтра оно вернется. Молодое и отдохнувшее и вновь обогреет землю и все, что ни есть на ней. Только тополям в сквере будет уже все равно. Рабочие в несколько бензопил валят их без разбора. Под самый корень. Кажется, я где-то в тайге, на лесоповале… Зачем уничтожают скверик? Я видел его с рождения… И никому не интересно, никто не обращает внимания.

Вдруг я пугаюсь. Воображение разыгралось. А если завтра солнце не вернется ко мне? Оно может заболеть, уснуть летаргическим сном, обидеться. Умереть. Просто сбежать. И что тогда?

И ранее я размышлял над этим вопросом. Тоже представлял, как будет. Даже стихи по этому поводу сочинил.

Нечто такое, по памяти:

Опустилась в тишину

Черная снежинка.

Я улегся на нее

И согрелся.

Говорят, что закончились

Батарейки у солнца,

А новых в продаже

Нету.

Зевнул я медленно, сладко

И замер.

И так хорошо и покойно

Мне стало.

Я полюбил вечно черное небо,

Снежинки,

Но было при солнышке все-таки

Лучше.

Чем-то вкусным воняет

Противно и сладко:

Это, наверно, светило

На свалке кончают.

Не совсем, конечно. Так, набросок… Да и если подумать – неактуально. Массы в переходный период мучаются другими проблемами. А солнце – что солнце?.. Завтра оно прибежит чуть свет, будить начнет, асфальт топить. И будет новый день. А потом снова вечер и очередная ночь.

Стою на балконе. И снова громко играет «Дорз». И Джим Моррисон кричит, рвется из клетки магнитофона. Шепчет, заклинает, хрипит. Вновь фактически сходит с ума. Бесконечно. Крылья угарного газа плывут по опустевшему городу. Внизу, в сквере, горят тревожно фары тяжелых машин, визжат бензопилы, поддерживая исповедь давно умершего англоязычного поэта.

Квартира пуста и прохладна. Я одинок, я готов испугаться…

Почти все как вчера. По большому счету – все так же. И позавчера мало чем отличалось. Сутки смыкаются, они как круги. Эти круги, сплетенные между собой, кличут жизнью. Огромная цепь, которая тоже постепенно сплетается в круг. Некоторые зажмуривают глаза, рвут цепь и выходят. Головою вниз, ногами вперед. Много таких смельчаков. И дело в том, что любой может быть на их месте. Быть как они. Самая малость – понять, озариться. Должно что-то произойти, взрыв какой-то внутри, чтобы порвать дорогую на первый взгляд, но поддельно драгоценную, хрупкую цепь. И тогда можно без страха встать на трамплин, зажмурить прозревшие наконец-то глаза. И – с моста в небеса.