Притворяясь нормальной. История девушки, живущей с шизофренией - Эсме Вэйцзюнь Ван
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Перед тем как психоз начинается всерьез, как было во время просмотра «Люси», меня накрывает ощущение, что что-то не так. Эта неправильность не ограничивается нелепостями, мутирующими внутри, но также затрагивает и мир в целом: как он стал таким и что мне полагается с ним делать? Я имею в виду не только повседневность с ее беспокойными часами, которые надо так или иначе провести, но и небо, стены, деревья, свою собаку, окна, занавески, пол. И все это лишь малая часть того, что нуждается в моем внимании, включая все абстрактное и конкретное. И в это же самое время моя способность иметь дело со всем этим поначалу сокращается, а потом пропадает. Чем больше я думаю о мире, тем отчетливее осознаю, что в нем положено быть связности, которая больше не существует или быстро теряется. Или потому что мир распадается на части, или потому что он никогда и не был связным, или потому что мое сознание больше не способно удерживать его куски вместе, или, что вероятнее всего, дело в некоем смешанном сочетании всего вышеперечисленного. Я способна понять либо что-то одно, либо что-то другое, хоть небу и положено принадлежать к тому же миру, что и занавески; и собака, входящая в комнату, привлекает мое внимание как совершенно новый объект, с которым предстоит как-то справляться. Люди пишут о так называемом «удобстве быть сумасшедшим» так же бесцеремонно, как говорят, что инвалидность по отставанию в развитии здорово облегчает жизнь. Но в этом пороговом пространстве я достаточно осознаю себя, чтобы понимать, что что-то не так.
Просмотр фильмов в кинотеатре дает мне настолько глубокое погружение в вымышленный мир, что я теряю связь с реальностью.
Что-то не так, а потом все не так. После продромальной фазы я попадаю в почти нестерпимый способ бытия. Момент переключения из одной фазы в другую обычно бывает резким и четким. Я поворачиваю голову – и в один миг понимаю, что моих коллег заменили роботами. Или бросаю взгляд на свой швейный стол – и меня накрывает мысль, мелкая и серая, как сажа, что я мертва. Таким образом я попадаю в состояние бреда и остаюсь в нем месяцами. Это ощущается как проламывание сквозь тонкую преграду в другой мир, который раскачивается, брыкается и не желает снова выкинуть меня обратно, сколько бы таблеток я ни глотала и как бы ни силилась вернуться. Истинно лишь то, во что я верю, хотя я могу, как попугай, повторять то, что полагается считать истиной: вот это реальные люди, а не роботы; я жива, а не мертва. Идея «верования» во что-то становится рыхлой и проницаемой, пока я повторяю догматы реальности, как хорошая девочка. Когда галлюцинируешь, идея «видения» или «слышания» чего-то точно так же не заслуживает доверия. Я вижу объект достаточно хорошо, чтобы пригнуться или подпрыгнуть, уворачиваясь от него. И все же я знаю, что полагается считать истиной, и в это понятие входит реальность без призраков или внезапно открывающихся люков.
Кино – в той или иной мере – снимается ради подкрепления тех историй, которые оно рассказывает, и мы аплодируем, когда его создатели виртуозно владеют подобной силой. Фильм – лауреат «Оскара» способен заставить нас пустить слезу и заслужить наше восхищение, потому что мы в какой-то степени верим в историю на экране. Мы заключаем с кино договор о том, что придержим свое недоверие. Если история увлекательна, а режиссер профессионален, мы позволяем себе согласиться с тем, что актер действительно бросает свою родственную душу в пещере, и, соответственно, сопереживаем, если этот актер хорош в своем ремесле настолько, чтобы заставить нас поверить в его боль. Его печаль становится в некотором смысле нашей печалью – и пусть это боль опосредованная, но она все же достаточно близка нам, чтобы заставить морщиться. Даже душещипательные мелодрамы оказывают эффективное воздействие, пусть и только потому, что сама их мелодраматичность ранит нас в самые нежные места и доставляет удовольствие, пробуждая нашу собственную способность к эмпатии, сколь угодно сопливо-слезливой.
Кроме того, технологическое развитие кино усиливает его реалистичность. Сидеть и смотреть фильм, проецируемый на экран с помощью стрекочущего за спиной проектора или в присутствии тапера, лупящего по клавишам, – это иной кинематографический опыт, нежели просмотр на огромном экране IMAX (отсюда девиз IMAX: «IMAX – значит верить»). В первой сцене фильма «Люси», где на экране появляется та самая знаменитая доисторическая Люси, я сидела и дивилась тому, насколько совершенной стала компьютерная анимация (CGI) со времен «Матрицы» – реалити-бастера[39], который я смотрела в момент премьеры и не осмеливаюсь пересматривать сейчас (не говоря уже о революционных «Терминаторе-2» или «Парке юрского периода»). Интерактивный диск Microsoft «Динозавры», выпущенный в 1993 году, в детстве вызывал у меня восторг; просмотр его киноклипов был для меня первым опытом компьютерной анимации в 3D. Но следующие 20 лет, по мере того как компьютерная анимация все увереннее завоевывала позиции, я гадала, станем ли мы вспоминать такие фильмы, как «Мумия» или «Война миров», и смеяться над тем, как легко дурачила зрителей технология, в то время еще только встававшая на ноги. В интернете можно найти список «10 наименее убедительных персонажей компьютерной графики в истории кино» с такой же легкостью, что и «25 лучших моментов компьютерной графики в истории кино». Доисторическая Люси бормочет, кривляется и сливается со средой, содержащей элементы, которые могут быть искусственными или естественными: то ли реальная, то ли нарисованная река, то ли настоящее, то ли фальшивое небо. Я разницы не вижу.
На следующее утро за завтраком я спросила К., можем ли мы поговорить о «Люси». Если бы мы вычислили, что заставило мою реальность
