Заботы Леонида Ефремова - Алексей Ельянов

— Прости, Леонид, не уверен. Завтра у меня дел выше крыши.

— Ну и ладно, пока.

— А Майка правильно нам врезала, — сказал он, когда я уже выходил из директорского кабинета.

Возвращаясь в мастерскую, я спросил себя: а я бы мог быть директором? Приказывать, решать, распоряжаться всем училищем? И тут же посмеялся над собой: конечно, гигант мысли, тоже супермен, так сказать, в век технической революции. Ох уж эта техническая революция. Если бы не Майкино сердце да не ее смелость, никто и ничто не помогло бы Акопу. Как мне никто не сможет сейчас помочь, кроме меня самого.

Когда я вернулся в мастерскую, Бородулина там еще не было. Его тиски по-прежнему были раскрыты. А парни уже работали вовсю, — кажется, никто даже не посмотрел на меня, все увлечены делом. Раскраснелись лица, покачиваются чубчики, — люблю я это напряжение, эту радость мышц, этот энергичный деловой шум и азарт мальчишек.

А чем это увлечен Лобов? Не видит и не слышит ничего. Даже язык высунул. Хочет реабилитироваться перед завтрашним собранием?.. Что за ерунда такая зажата в его тиски? Не может быть, чтобы он так увлекся плоскогубцами! Ну, так и есть! Это же финка! Самый настоящий финский нож! Финяга!

Я рванулся к Лобову, но что-то остановило меня. Я даже нарочно вернулся к своему столу. Шел и думал: как поступить? Проще всего, конечно, подойти и отобрать, как я отбираю, бывает, игральные карты. Колоду отберешь, а сам знаешь, видишь по глазам, что бесполезно. Отобрал одну, купят другую. Отобрать — это вовсе не значит переубедить. Для чего он делает финочку? Неужели для драки? Лобов все может. И все наши ребята наверняка знают, что он делает финочку. Может быть, еще кто-нибудь занят таким же делом? Эта зараза заманчива. Помню по себе. Вот именно — по себе.

Как только поступили мы в ремесленное, как стали к верстакам, взяли напильники, сразу же я принялся за свое тайное производство. Старался изо всех сил, скрывал, прятался от мастера и даже от друзей, таким страшным и преступным казалось мне мое дело. Для чего нужен был мне нож, почему я с него начал свою слесарную учебу, даже и не знаю. Извечный ли мужской интерес к войне, к оружию, к забиячеству, или просто острота ощущений?

В общем, не помню, с чего все началось. Но помню, чем кончилось. Мастер как-то сказал: «Я удивлюсь, если окажется, что никто из вас не сделал за эти две недели хотя бы по одному финскому ножу. Сам начинал с финочки. А теперь всю вашу подпольную продукцию прошу ко мне на стол, буду ставить оценки».

Случилось чудо. Пятнадцать кривых, косых, длинных и коротких финяг, «перышек», ножей были выложены на стол мастера. Он долго рассматривал каждый, оценивал форму, отделку. Одних ругал, других хвалил и всем пожелал работать всегда так же усердно, изобретательно, как в часы изготовления наших «месарей».

Как же теперь должен поступить я, став мастером? Я недолго раздумываю. Не пропусти время! Иди и смотри Лобову в глаза — по лицу увидишь, что тебе делать. Иди. Ну быстрей же. Вот так. Он еще в запале, ему еще не до тебя. Иди.

Громко шепчут парни: «Лоб, кончай! Мастер! Мастак идет!»

Прядь волос упала, закрывает ему глаза, руки с наслаждением шлифуют длинный «месарь». Так можно увлечься только сосанием конфеток, когда тебе пять лет.

— Молодец, Лобов, — говорю я. — Хорошо работаешь.

Голова вверх. Взлетели волосы. Ошалелые глаза смотрят на меня, не осознавая, что же произошло. И вот рука дернулась к ручке тисков. Освободить, спрятать, побыстрее с глаз долой — вот смысл жеста. Но уже поздно. Я отодвигаю потного, раскрасневшегося Лобова, он не противится мне, он теперь наконец понял, чем грозит ему ротозейство, не нож, нет, а вот именно то, что вовремя не доглядел меня, вот в чем видится ему главная его беда. Теперь он полностью в моей власти. Захочу — выгоню из училища, да еще с каким треском, с какой справкой! А не захочу, тогда... Лобов еще не знает, что будет тогда. И я этого не знаю, как не знаю сейчас, что же мне делать. Я как испорченный граммофон: что-то шипит, гудит во мне. «Я должен наказать его при всех. Люто, крайне. Он делал оружие, которое может кого-нибудь убить. Ерунда! Ведь я же сам делал финку. Я знал, что никого не убью. А он? Посмотрите, как он растерян».

Все эти соображения промелькнули мгновенно. Одновременно руки мои взяли напильник из рук Лобова, потом отжали финку из тисков. Брякнулись на пол мягкие губки, кусочки алюминия. Лобов моментально поднял их, подал мне, я похвалил его за аккуратность в работе и стал рассматривать нож так же внимательно, как это делал много лет назад мой мастер. Вся группа столпилась вокруг меня. Кто-то сопел у самого уха.

— Слушай, Лобов, а не проще ли вмазать кулаком, если что? У тебя ведь лапы — будь здоров.

Усмехнулся, доволен. Чует, что опасность прошла. Защищается:

— Я просто так сделал.

— Хочется верить, что просто так. А ведь на такой «месарь» напорешься — конец.

— Я просто посмотреть, как получится, — тянет свою песенку Лобов.

А я будто не слышу его, говорю сдержанно:

— Чем только не убивают человека: стрелами, копьями, саблями, пулями, бомбами, микробами, ядом и вот этой штучкой тоже. Р-р-раз — и по рукоятку.

Я смотрел на Лобова, на ребят, окруживших меня со всех сторон, и не знал, что сказать им еще. Не хотелось занудствовать, быть «педагогом». Что толку в длинной лекции, когда у тебя в руках финка. Я разглядывал ее. Так себе финочка. Сработана без вкуса и чутья.

— А вообще-то, Лобов, стыдно тебе должно быть за такую халтуру. Разве это финка? Ты загнул ей нос, как будто выставил фигу. Тупорылая. А фасочка? Разве такой должна быть тут фаска? Или канавка? Ну скажите мне, слесари, на такой финочке вы поставили бы свое клеймо? Подарили бы ее какому-нибудь разведчику? Что ты говоришь, Андреев? Лажа? Вот и я так считаю. Если уж человек взялся за дело, выложись полностью. А это что за нож — толстобокий, канавки кривые.

— Еще только прикидка, — смущенно сказал Лобов.

— Хорошенькая прикидка. Уже ручку приготовился делать. Ты даже отшлифовать лезвие как следует не сумел: полосы во все стороны, и царапины, задиры. Вот как надо, смотри. Ну-ка, подвиньтесь немножко все. Сейчас мы ее зажмем аккуратненько. Обязательно в губки, совершенно верно, Савельев, чтобы не помять, а теперь высунем над тисками самую малость, чтобы не скрипело и не дрожало. А теперь сделаем ей носик поэлегантнее и погрознее. Лобов, каким посоветуешь напильником? Круглым? Можно и круглым, а я бы взял квадратный, как ни странно. Если умело им орудовать, он поточнее сделает нужный скос, это от круглого у тебя такая курносость. Видишь, все идет как по маслу. Тут надо не спешить, аккуратненько, а в этом месте и давануть не жалко. Сначала нужно придать форму, а уж потом шлифануть.

Со всех сторон окружали меня ученики. Я только мельком видел их внимательные глаза и лица. Знал, что сейчас нравлюсь мальчишкам. Я как будто сдавал экзамен. Я знал, что делаю напоказ, что отберу потом финочку и спрячу подальше, или, может, сломаю ее при всех. Не дай бог, узнает кто-нибудь из начальства о моем педагогическом запале. Но уж если честно признаться, мне по-настоящему захотелось показать ребятам класс работы слесаря, вспомнился прежний опыт и азарт. Все стояли, смотрели, а я работал так, что вскоре прошиб меня пот.

Вдруг хлопнула дверь. Я вздрогнул, испугался, как мальчишка. Ударил по ручке тисков, выхватил нож и попытался спрятать его за спину. Ребята рассмеялись.

— Да это же Бородуля пришел, — благодушно сказал Андреев.

Это и в самом деле пришел Глеб. Открыл дверь и остановился на виду у всех. Высокий, стройный, будто молодой олень сделал первый свой настороженный шаг на лесную поляну. Входи же, входи! Или ты не ожидал увидеть меня здесь, или тебя удивила необычная тишина в мастерской, или не решаешься шагнуть ко мне первым?

В руках и ногах, во всем теле я почувствовал легкую дрожь и знал, что не в силах с ней справиться. И все же я спросил довольно спокойно:

— В чем дело? Почему опоздал?

— Извините. Так вышло.

— И это все? Больше никаких объяснений?

Пожал плечами. Смотрит. Не лицо, а какая-то маска. Не разглядеть и полуприщуренных от солнца глаз. Стоит у дверей, не подходит. Так стоят все опоздавшие, так и сам я стоял когда-то.

— Ладно, проходи, — говорю я. — Потом разберемся.

И он пошел. Идет мне навстречу. Смотрит и, кажется, не видит меня, не желает видеть. Шагает легкой, неслышной походкой через мастерскую, мимо верстаков. Покачиваются тонкие руки, острые плечи и аккуратная красивая голова на вытянутой, еще юношеской шее. Не стоит больше смотреть на него, пусть потолкается вместе со всеми, посмотрит, как работают, а там видно будет.

Я снова стал разглядывать финку, нарочно поднял ее высоко вверх, чтобы видели все. И в это мгновение опять открылась дверь и вошел старший мастер.