Великий Ван - Николай Аполлонович Байков

Вспомнив, что давно не курил, он отстал от своих товарищей, закуривая на ходу трубку.

Теперь только он заметил, что над ним летают сороки.

Крики их раздавались в чаще и где-то в стороне, в полугоре небольшого хребта, на гребень которого вилась тропа. Не придавая значения этим крикам, неопытный в таежных делах охотник мало обращал на них внимания; между тем лесные кумушки стрекотали на все лады, стараясь предупредить хищника и дать ему знать, где находится добыча.

Они смотрели на человека, как на будущую добычу Вана, который скрывался в ближайших зарослях и следил оттуда за всеми движениями Архипова.

Песня затихла. Ушедшие вперед солдаты остановились, в ожидании подхода товарища. Прошло минут пять. Ни звука в тайге.

«Куда запропастился Андрей! (Архипова звали Андреем), – проговорил старший дозора, – уже не сцапал ли его Ван?».

«Ого! Ого! Андрей! Где ты?» – крикнул во все горло солдат, но вместо ответа раздался звук близкого винтовочного выстрела и гулко прокатился по тайге, вслед за тем прогремел, как из пустой бочки, рев зверя и все стихло. Даже сороки на время прекратили свою трескотню.

Первое мгновение ошеломленные солдаты стояли, как вкопанные, но затем, сообразив в чем дело, сорвались с места и, с криками: «Скорей! Скорей!» – бросились назад по тропе, на ходу снимая винтовки и ставя курки на боевой взвод.

В это время Ван, подкарауливший свою жертву, бросился на нее сзади и подмял под себя.

Когда дозорные увидели хищника и под ним барахтающегося Архипова, стрелять было нельзя, из опасения убить человека.

Вынув на всякий случай охотничьи ножи, солдаты быстро приближались к месту катастрофы. Слыша приближение людей и пораженный их бесстрашием и смелостью, Ван поднял голову и забыв о поверженном враге, лежащем у его ног без движения, медленно отошел в сторону и остановился в зарослях. Отсюда он с любопытством рассматривал новых людей, не проявлявших перед ним страха.

В трех шагах от тропы, весь засыпанный снегом, лежал Архипов. Грудь его вздымалась. Он тяжело дышал.

Освободив его от снега и вытащив на тропу, дозорные убедились, что он жив, но потерял сознание. Шапки на голове его не было, но не было также и ран. Сняв с него полушубок, изорванный в клочья на спине, и мундир с рубахой, они обнаружили зияющую рану на месте левой лопатки. Алая кровь струилась ручьем и стекала на снег.

Промыв кое как снегом рану и перевязав ее туго остатками рубахи, они начали искать другие ранения, так как кровь сочилась из многих мест тела.

Осмотр обнаружил еще перелом ребер, левой руки в локте, левой ключицы и вывих левой голени. Многочисленные глубокие царапины и рваные раны от когтей зияли на спине, плечах и пояснице.

Через полчаса, после усиленного оттирания снегом, Архипов пришел в себя, глубоко вздохнул, осмотрелся и, не веря своим глазам, что он жив, спросил: «Где тигр?».

Но голос его был так слаб и положение так серьезно, что товарищи замахали на него руками, заставляя молчать.

Пока мастерили из жердей носилки, раненый в полузабытьи все твердил: «Я доказал им, что не трус!» Через часа два раненого на дрезине отправили на станцию, а оттуда в больницу в Харбин, где он, находясь между жизнью и смертью, пролежал около полугода и вышел оттуда калекой, лишенным левой руки.

Раны, наносимые тигром, чрезвычайно опасны по своим последствиям, так как серповидные когти его загрязнены остатками крови, которые, попадая в рану, нередко производят заражение сначала местное, а потом общее.

Кроме того, самая слюна тигра считается ядовитой.

По выздоровлении, Архипов рассказал, как было дело.

«Я был в дозоре, – повествовал он собравшимся вокруг него слушателям. – Мы шли по тропе и пели песни. Закуривая трубку, я отстал от товарищей и остановился. Вдруг слышу сзади меня шорох кустов. Оглянулся и вижу, шагах в двадцати ползет на меня тигр. Огромный, как лошадь. Я почувствовал, как сердце у меня упало задрожали ноги и руки. Но это был один только миг. Я видел перед собой смерть и понял, что необходимо стрелять. Вскидываю винтовку и не целясь стреляю. Одновременно слышу страшный рев и что-то тяжелое навалилось на меня сбоку. Я упал в снег, лицом вниз, и чувствовал, как зверь рвал своими когтями мою спину. Не будь полушубок-задрал-бы на смерть. Потом и уже не помню, что было. Пришел в себя только в больнице. Я понимаю теперь, почему все звери боятся тигра! Один взгляд его желтых глаз может лишить сознания. Когда я тогда увидел этот взгляд на себе, мне большого усилия воли стоило поднять винтовку. Раньше я видел тигров в зверинце, в Москве, но зверь в клетке – это одно, а зверь на воле – другое. Здесь он хозяин, а не ты. Китайцы говорили, что это был Ван, т. е. начальник всех тигров. Кто их знает, врут они, или нет, а только скажу, что не хотел бы встретиться с ним вторично. Ну его к лешему! Один раз попробовал и довольно! Я не бежал от него и доказал, что не трус! И хватит! Вот только жалко руки, хоть левая, а все же работница. Сапоги стачать не сумею. Но не беда! Займусь чем-нибудь, авось не пропаду!»

«Да! Дело такое! – рассуждали в толпе слушателей, – одно слово тигр! Он тебя не помилует! Не то, что наш брат, ведьмедь! Ен дюже смирен и добер. Не тронет! Не замай только его, а ен не поворушит. Это наш зверь, рассейский! A тигр не наш, да и обличье у него не наше!»

«Не даром у китайца он заместо бога! – говорили другие. – К примеру, у нас Николай Угодник, а у них Ван! Видно так уже положено! Каждому свое! Да, дела! Чего только на свете не бывает!»

XXX. О чем думал Тун-Ли

Полежав немного на мягкой кабаньей постели и отдохнув от пережитых впечатлений, Ван встал и медленно пошел в гору, в поисках надежного убежища.

За ним неотступно следовали сороки, с целью узнать его дальнейшие намерения. На самой вершине Кокуй-Шаня он нашел уютное место под нависшей скалой. Здесь были старые лежки горалов и пласты их помета покрывали гранитные плиты мягкой и теплой периной. Здесь он лежал в течение недели, думая свою глубокую думу.

Отсюда, с вышины, он смотрел на мир, прислушивался к далеким звукам свистков паровоза и неясным отголоскам работ на лесной концессии. В голове его никак не укладывались впечатления последних дней. Он не мог примириться