Оскал смерти. 1941 год на Восточном фронте - Генрих Хаапе

— Именем фюрера и Верховного главнокомандующего Вермахта за примерное мужество, проявленное в боях за Полоцк, вы награждаетесь Железным Крестом 2-го класса, — произнес он подобающим моменту официальным, но в то же время и дружелюбным голосом.

Он приколол мне крест и ленту на правую сторону груди и добавил:

— Я поздравляю вас. Вы очень сильно рисковали.

Его адъютант, фон Калкройт, вручил мне наградной лист и тоже горячо пожал руку. Беккер подошел к Дехорну и тоже приколол к его гимнастерке Железный Крест 2-го класса. Глаза старого вояки сияли при этом неподдельной, но тщательно сдерживаемой радостью. Наградной лист был в точности такой же, как и у меня, за исключением разве что вписанного в него имени. Меня это вполне удовлетворяло. Моя награда значила для меня намного меньше, чем для Дехорна, в равной степени делившего со мной все опасности при прорыве сталинской линии. Поэтому было совершенно справедливо, что нас и наградили одинаково.

Следующим награжденным Железным Крестом 2-го класса был Больски — за героическую лобовую атаку третьего блиндажа. Железный Крест 1-го класса был вручен обер- фельдфебелю Шниттгеру — за выдающуюся храбрость, проявленную при переправе во главе с первым головным штурмовым отрядом через водную протоку и за уничтожение второго блиндажа. Кроме вышеперечисленных награды также получили еще один или два человека. По тому, какие по-дружески теплые и вдохновляющие слова нашел оберст Беккер для всех награжденных, создавалось впечатление, что ему прекрасно, в мельчайших подробностях известны действия абсолютно каждого из них при битве за Полоцк.

Все это имело вид довольно простой и не слишком продолжительной церемонии в тени придорожных деревьев. Никакого общего построения не было. Вокруг нас отдельными неформальными группками находились в тот момент лишь некоторые офицеры и солдаты батальона. Правда, при появлении Беккера все они, конечно, повскакивали с тех мест, где лежали и отдыхали, и теперь, подойдя к нам поближе, радостно пожимали наши руки. Дехорн и я отправились искать Мюллера, возившегося в тот момент с нашей санитарной повозкой и поэтому ничего не видевшего. Он был слишком занят наведением стерильной чистоты внутри повозки.

— Ну, Дехорн, о чем ты сейчас думаешь? — поинтересовался я.

— Я думаю об окончании войны, герр ассистензарцт. О том времени, когда все это закончится и мы снова будем дома. Тогда другие, те, что не были на войне, смогут по крайней мере увидеть, что я там не только был, но и принимал участие в боях, что я не из тех, кто отсиживался все это время дома. Моей жене это тоже будет очень приятно.

Это была самая длинная и самая связная речь, какую я когда-либо слышал от Дехорна.

Когда Мюллер увидел наши новехонькие награды, его лицо буквально вспыхнуло неподдельной радостью за нашу команду, за нашу медицинскую команду. Он, наверное, не был бы так счастлив, если бы его самого наградили сейчас сразу двумя крестами. Он был как игрок выигравшей футбольной команды, для которого гораздо важнее победа его команды, чем то, сколько мячей забил лично он сам.

На следующее утро я узнал, что мой Ламп околел.

То, что случилось что-то нехорошее, было ясно сразу уже по страдальчески сморщенной физиономии Петерманна и по его особенно сильному заиканию.

— К-когда я-я-я п-проснулся с-сегодня утром, я-я-я п-пошел п-проверить лошадей и у-увидел, что Ламп у-уже м-м-мертвый.

Дальше он просто указал мне рукой на дерево в нескольких шагах от нашей палатки. Под ним лежал мой старый добрый конь. Он лежал на боку, с вытянутыми ногами, давно уже остывший и окоченевший. Наше безжалостное форсированное походное движение истощило его силы и в конце концов убило его.

— Тебе не в чем винить себя, Петерманн, — сказал я. — Ты очень хорошо за ним присматривал. Ламп был просто уже слишком стар для такого рода путешествий.

Мы сняли с него недоуздок, и голова Лампа безжизненно опустилась на землю. Похоронить его мы, увы, уже не успевали, поэтому просто прикрыли сверху ветками деревьев, и на этом печальная церемония прощания с боевым другом была закончена. Мне нужно было как можно быстрее раздобыть где-то нового коня. Наш полковой ветеринарный врач, Никерль, насколько я знал, был в тот день где-то на передвижной полевой ветеринарной станции. Никерль был венцем и славным веселым малым с сугубо штатским подходом к пониманию того, что такое война. Я был довольно хорошо знаком с ним — главным образом потому, что Марта была тоже из Вены, и он был всегда очень рад поболтать со мной о своем родном городе. Я быстро нацарапал ему записку на оборотной стороне чистой карточки о ранении и вручил ее Петерманну. Записка гласила: «Дорогой Никерль, мой конь издох, и мне срочно нужен другой, но только не старая негодная извозчичья кляча. Предпочтительнее всего — молодой восточно-прусский жеребец. Найду тебя сразу же, как только немного освобожусь».

— Вот, Петерманн, сейчас же отправляйся на ветеринарную станцию, где бы она в данный момент ни находилась, разыщи там обер-ветеринара Никерля и передай ему эту записку. Жди меня там, пока я не приеду, а сам тем временем осмотри всех лошадей и оцени, не найдется ли среди них чего-нибудь подходящего для меня.

Мы проехали мимо двух обгорелых каркасов бронеавтомобилей и четырех свежих могил рядом — одного обер-лейтенанта и троих солдат. Вся дорога и поля вокруг нее были изрыты перекрещивавшимися друг с другом гусеничными следами, а в маленьком молодом лесочке слева от дороги было беспорядочно разбросано около шестидесяти замерших русских танков. Многие из них были подбиты, но остальные — просто брошены совершенно неповрежденными. Это, кстати, было совершенно обычной картиной на этом участке дороги на Москву: несколько могил, несколько обгорелых единиц бронетехники и мертвенная тишина в лесах — вот и все, что оставалось у нас за плечами.

Наша шагавшая на восток колонна проявила не слишком много интереса к этой батальной сцене — глаза людей были уже сверх всякой меры намозолены огромным многообразием картин гибели, разрушения и разорения. Они хотели добраться до Москвы. Москва была их главной и единственной целью. В воздухе витали многочисленные и порой самые невероятные слухи и домыслы, главным лейтмотивом которых было то, что Москва скоро будет взята и для всех них это будет означать конец изнурительного похода, отдых, возобновление нормально организованной жизни, развлечения, цивилизацию, женщин и, может быть, даже некоторое послабление дисциплины. Возможно, кто знает, это будет означать и конец войны! Победу! Каждый с затаенной надеждой смотрел на Москву, но не далее того. Для них это был просто конец чудовищно долгой дороги к этой цели.