Педагогические поэмы. «Флаги на башнях», «Марш 30 года», «ФД-1» - Антон Макаренко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– У Зырянского всегда так: чуть что, выгнать. Если бы его слушаться, так в колонии один бы Зырянский остался.
– Нет, почему? – сказал Зырянский. – Много есть хороших товарищей.
– Так что? Они сразу стали хорошими, что ли? Куда ты его выгонишь? Или отправишь? Это наше несчастье. Присылают к нам белоручек, а мы обязаны с ними возиться. Кто у вас шефом у Чернявина?
– Зорин.
– Так вот пускай Зорин и отвечает.
Многие недовольно загудели. Санчо вскочил с места.
– Ты добрый, Воленко! Вот возьми его в первую бригаду и возись!
Воленко снисходительно глянул на Зорина:
– Не по-товарищески говоришь, Санчо. У вас и так в восьмой бригаде собрались одни философы, а у меня посчитайте: Левитин, Ножик, Московиченко, этот самый Руслан. У меня четыре воспитанника, а вы сразу закричали – выгнать.
Игорь теперь сидел между Нестеренко и изящным, тонким бригадиром второй Поршневым. Ему и теплее становилось от защитных слов Воленко, и в то же время разыгрывалась неприятная внутренняя досада – что это они его рассматривают, как букашку. Залезла к ним в огород букашка, и они смотрят на нее, будет из нее толк или не будет. Вспоминают каких-то других букашек. Никто не хочет обратить внимание, что перед ними сидит Игорь Чернявин, а не какой-нибудь Ножик или Руслан, которые все-таки не решились отказаться от работы.
У главного входа Лида Таликова смотрит на Ваню, мягко и нежно сочувствует ему, но у нее сегодня душа дежурного бригадира, и эта душа заставляет ее говорить:
– Принять в колонию? А кто тебя знает? Может, ты все врешь.
Ваня из последних сил старался рассказать этой важной и милой девушке что-то особенное, но слова находились все одни и те же:
– Ничего нету… и денег нету… и ночевать негде. Я был в комонесе и был в споне… там тоже… ничего нету. Нету – и все!
– А родители?
– Родители? – Ваня вдруг заплакал. Плачет он беззвучно и не морщится при этом, просто из глаз льются слезы.
Володя дернул Лиду за рукав, сказал горячо:
– Лида! Ты понимаешь? Надо его принять!
Лида улыбнулась пылающим очам Бегунка:
– Ну!
– Честное слово! Ты подумай!
– Подожди здесь, – Лида быстро ушла в дом.
Бегунок поспешил за ней, но успел еще сказать:
– Ты не робей! Самое главное, не робей! Держи хвост трубой, понимаешь?
Ваня доверчиво кивнул. Собственно говоря, это он понимал, но хвост у него тоже отказывался держаться трубой.
В совете бригадиров говорил Алексей Степанович. По-прежнему в руках у него остро очиненный карандаш. Говорил сурово, иногда поднимая взгляд на Игоря:
– Нельзя, Чернявин, в таких легких вопросах не разбираться. Ты пришел к нам, и мы тебе рады. Ты член нашей семьи. Ты не можешь теперь думать только о себе, ты должен думать и обо всех нас, обо всей колонии. В одиночку человек жить не может. Ты должен любить свой коллектив, познакомиться с ним, узнать его интересы, дорожить ими. Без этого не может быть настоящего человека. Конечно, тебе не нужно сейчас чистить проножки. Но это нужно для колонии, а значит, и для тебя нужно. Кроме того, и для тебя это важное дело. Попробуй выполнить норму: зачистить 160 проножек за четыре часа. Это большой труд, он требует воли, терпения, настойчивости, он требует благородства души. К вечеру у тебя будут болеть и руки и плечи, зато ты зачистить 160 проножек на 120 театральных мест. Это важное советское дело. Раньше наш народ только в столицах ходил в театр, а сейчас мы выпускаем в месяц тысячу мест, и все не хватает, а разве мы одни делаем? Какое мы важное дело делаем! Каждый месяц по всему Союзу мы ставим тысячу мест. Мы отправляем наши кресла целыми вагонами в Москву, в Одессу, в Астрахань, в Воронеж. Приходят люди, садятся в эти кресла, смотрят пьесу или фильм, слушают лекцию, учатся. А ты говоришь, тебе это не нужно. Нам же за эту работу еще и деньги платят. За эти деньги через год или два мы построим новый завод, тоже необходимый и для нас, и для всей страны. Тебя здесь противно слушать: «Я не собираюсь быть сборщиком». С нашей помощью, как член нашего коллектива, ты будешь тем, чем ты захочешь. В одиночку ты можешь быть только врагом советского общества. А проножка – это мелочь. Когда у людей нет мяса, они едят ржаной хлеб и должны быть благодарны этому хлебу.
Игорь слушал внимательно. Ему нравилось, как говорил Захаров, в каждом его слове говорила душа, душа простая, мужественная и суровая… Игорь представлял себе всю страну, по которой разбросаны проножки, это ему тоже нравилось. Игорь видел, как, затаив дыхание, слушали колонисты, которым, очевидно, не часто приходилось слышать речи Захарова. И сейчас было ясно видно, почему все колонисты составляют один коллектив, почему слово Захарова для них дорого.
В дверях стояли Лида и Бегунок. Захаров кончил говорить, посмотрел на кончик своего карандаша – и только теперь улыбнулся.
– Лида, чем ты так встревожена?
– Алексей Степанович! Мальчик там плачет, просится в колонию.
– Можно оставить переночевать, а в колонию некуда. Отправим куда-нибудь.
– Хороший такой мальчик.
Захаров еще раз улыбнулся волнению Лиды и крякнул:
– Эх! Ну… давай сюда его.
Лида вышла, Володя вылетел вихрем. Виктор Торский вкось повел строгим всевидящим глазом:
– Говори, Чернявин, последнее слово. Только не говори глупостей. Выходи на середину и говори.
Игорь вышел, приложил руку к груди:
– Товарищи!
Он глянул на лица. Ничего не понятно, просто ждут.
– Товарищи! Я не лентяй. Вы привыкли, вам легче. А тут рашпиль, первый раз вижу, он падает, проножки…
Зорин подсказал дальше:
– Мухи!
Все засмеялись, но как-то нехотя.
– Не мухи, а какие-то звери летают…
Зорин закончил:
– И рычат.
Под общий смех, но уже не такой прохладный, открылась дверь, и Лида пропустила вперед Ваню Гальченко. И все еще продолжая смеяться, взглянул на него Игорь. Оглянулся и вдруг, вытаращив глаза, совсем по другому, чем говорил все время, закричал горячо и радостно:
– Да это же Ванюша! Друг!
– Игорь! – со стоном сказал Ваня и точно захлебнулся.
Игорь уже тормошил его:
– Где ты пропал?
Виктор загремел возмущенно:
– Чернявин, к порядку! Забыл, что ли?
Игорь повернул к нему лицо, все вспомнил и с разгона, протягивая руки, обратился к совету:
– Ах, да! Милорды!
Он сказал это слово так горячо, с такой душевной тревогой, с такой любовью, что все не выдержали, снова засмеялись, но глаза сейчас смотрели на Игоря с живым и теплым интересом, и не было уже в них ни капельки отчужденности.
– Товарищи! Все, что хотите! Проножки? Хорошо! Алексей Степанович! Берите меня с потрохами, со всем, делайте что хотите! Только примите этого пацана!
– А мухи?
– Черт с ними! Пожалуйста!
Виктор кивнул на старое место:
– Сядь пока, посиди.
30
Славная, непобедимая, четвертая бригада
Виктор спросил:
– Тебе что нужно?
Ваня серьезными, большими, серыми глазами осмотрел всех, и ему все сразу понравилось, но такой знакомой и родной была длинная улыбка Игоря, так тепло ощущалось соседство Володи Бегунка и девушки в красной повязке, что Ваня не затруднился с ответом:
– Чего мне нужно? Я, знаете, что? Я буду здесь жить.
– Это еще посмотрим, будешь или нет.
Но Ваня был уверен в своем будущем:
– Нет, я буду здесь жить. Понимаете, я уже целый месяц все сюда иду и иду.
– Ты беспризорный?
– Нет… я еще не был беспризорным.
– Как тебя зовут?
– Ваня Гальченко.
– Родители у тебя есть?
Ваня на этот вопрос не ответил, а только головой завертел, не отрываясь от Виктора взглядом.
– Нету, значит, родителей?
– Они… они были, только взяли и уехали.
– Отец и мать? Уехали?
– Нет, не отец и мать.
– Разбери себя. Рассказывай по порядку.
– По порядку? Отец и мать умерли, давно, когда еще была война, тогда отец пошел на войну, а мать умерла.
– Значит, родители умерли?
– Одни умерли, а потом были другие. Там… дядя был такой, и он меня взял, и я жил, а потом он женился, и они уехали.
– Бросили тебя?
– Нет, не бросили. А сказали: пойди на станцию, купи один фунт баранины. Я пошел и все ходил, а баранины нигде нету. А они взяли и уехали.
– Ты пришел домой, а их нет?
– Нет. Ничего нет. И родителей нету, и вещей нету. Ничего нету. А там жил хозяин такой, так он сказал: ищи ветра в поле.
– А потом?
– А потом я сделал ящик и ботинки чистил. И поехал в город.
– Та-ак, – протянул Виктор. – Как скажете, товарищи бригадиры?
Сказал Нестеренко:
– Пацан добрый, да и куда же ему деваться? Надо принять.
Кто-то несмело:
– Но у нас же мест нет?
Володя стоял у дверей:
– Вот я скажу, Торский!
– Говори.
– Мы с ним вместе будем. Вместе! На одной кровати.
