Правила крови - Барбара Вайн

Джуд, слава богу, встречает это заявление спокойно и приводит логические доводы в мою защиту, объясняя, что меня невозможно назвать плохим отцом, поскольку мать Пола увезла его и делала все возможное, чтобы не пускать меня к сыну. Моя злость внезапно проходит, поскольку я кое-что понимаю. Слова Пола были грубыми, оскорбительными и в высшей степени несправедливыми, однако он не сказал того, что все может обернуться плохо и ребенок никогда не родится. Меня переполняет нежность к сыну, и я предлагаю ему остаться на ужин. Естественно, он не соглашается. Сделав несколько срочных звонков по телефону и, к моему удивлению, сердечно поцеловав Джуд, Пол отправляется в паб, где подают тайские блюда и где он договорился встретиться с кем-то из тех, с кем говорил по мобильному.

Мы с Джуд сидим на диване, держась за руки. Она еще больше похожа на Оливию Бато. Беременность сделала ее на несколько лет моложе: кожа сияет, как жемчуг, глаза чистые и яркие. Она спрашивает, заметил ли я, что по утрам ее не тошнит, и указывает — впервые заговорив о прошлых неудачах, — что «в последний раз» ей было плохо каждое утро. Она считает это благоприятным признаком, указанием, что теперь все будет хорошо.

Я ругаю себя за бестактность, допущенную полчаса назад, говорю, что, конечно, хочу ребенка, что рад не меньше Джуд. Да, это преувеличение, но у меня есть ощущение, что со вторым ребенком — если считать Пола первым — все может сложиться иначе, и у меня появится шанс быть лучшим отцом.

12

Вчера вечером на пороге нашего дома появился Дэвид Крофт-Джонс, без Джорджи, но с последним вариантом генеалогической таблицы. Как и большинство людей, мы с Джуд не очень любим неожиданных визитеров, но постарались не показывать виду. Генеалогическое древо теперь достигло в ширину нескольких футов и растет с каждой неделей. Я спрашиваю Дэвида насчет письма, отправленного Патрисии Агню его матери, когда ему было три месяца, и он еще раз его перечитывает. Дэвид озадачен не меньше меня и немного обижен.

— У меня явно нет синдрома Дауна, — довольно сухо замечает он.

— Нет, но чего боялась Патрисия?

— Не имею ни малейшего понятия — правда.

Я говорю, что можно, наверное, спросить у нее. Нет, нельзя, отвечает Дэвид — она умерла. Двадцать лет назад. В его тоне сквозит раздражение — намек на то, что я должен был это знать, если бы внимательно изучил генеалогию. Я высказываю предположение, что можно спросить у дочери Патрисии, ее единственного ребенка, но Дэвид презрительно морщится и говорит, что тогда мне придется нанимать частного детектива, поскольку никто не знает, где живет Кэролайн и что вообще с ней стало. Он не объясняет, что значит «никто», хотя позже, уговорив меня выслушать рассказ обо всех родственниках, включенных в таблицу, замечает, что время от времени общается с Люси, дочерью Дианы.

Дэвид засиделся допоздна, и когда он ушел, пора было уже ложиться спать. Я заснул мгновенно, а посреди ночи мне приснился яркий сон. Я ехал в поезде — где же еще? — с Джуд. Мы направлялись в какую-то больницу в Шотландии, где Джуд предстояло пройти обследование, но я не знаю, какое именно, потому что мы, похоже, перенеслись в XIX век. Во всяком случае, на мне обычная одежда, а на Джуд — кринолин и шляпка. Ее зовут Оливией, но похожа она больше на Джимми Эшворт, чем на себя. И действительно, она превращается в Джимми. Вечер. Начинает темнеть. Поднимается буря — сильный ветер и дождь. Я вдруг понимаю, в каком мы поезде и куда направляемся. Мы приближаемся к мосту через реку Тей, причем в ту самую ночь, когда он должен рухнуть — вместе с нами.

Я ничего не скажу Оливии, не хочу, чтобы она знала, но должен остановить поезд. Входит кондуктор, и я делюсь с ним своими опасениями, но не могу объяснить, откуда у меня такие сведения. Я сам не знаю. Естественно, он мне не верит, думает, что я сошел с ума. Мост новый, говорит кондуктор, и выдержит ураган. Я спрашиваю, разве он не знает, что я лорд Нантер? Но это вызывает еще большее недоверие.

— Нет больше никакого лорда Нантера, — возражает кондуктор. — Он лишился титула.

Кондуктор уходит, и я прихожу к выводу, что нужно сорвать стоп-кран, только это не стоп-кран, а цепочка, сигнальный шнур. Джуд-Оливия-Джимми исчезла, испарилась, и никто не помешает мне поднять тревогу. Я дергаю за шнур и просыпаюсь; моя рука сжимает провод ночника.

В конце концов у Генри и Эдит родились двое сыновей, так что страхи по поводу импотенции оказались необоснованными. Все дети Генри были похожи на него, а оба мальчика — если верить семейной фотографии, которую сделала Эдит, — вообще выглядели клонами отца. Черты их матери растворились в хитросплетениях генетического наследования. Только ее большие близорукие глаза появлялись у некоторых потомков. Обе тети отца, незамужние тетушки, имели красивые глаза и с ранней юности носили очки. Я не знаю, как выглядела Мэри Доусон, но и она передала своим детям черты, унаследованные от Генри Нантера.

Первый сын Генри, Александр, родился в 1895 году; его матери было тридцать четыре года, а отцу — пятьдесят девять. Запись в дневнике от 27 февраля, на следующий день после родов, отличается необыкновенной краткостью: «У меня сын». В блокноте рождение сына отмечено тоже немногословно. Ребенку, которому при крещении дали имя Александр Генри, было три месяца, когда в блокноте появилась следующая запись:

Мой сын, подобно большинству младенцев, беспокойный, шумный, жадный и, очевидно, капризный; всегда либо плачет, либо спит. Няне приказали позаботиться о том, чтобы ребенка не было слышно. При прочих равных условиях, и если бы я мог строить нашу жизнь разумно и мудро, если бы у меня не было этих настоятельных потребностей и честолюбивых замыслов, я мог бы удовлетвориться status quo. Но я также благодарен Провидению за то, что ошибался, когда считал, что мои жизненные силы угасают. Просто я устал и слишком много работы. Ее Величество очень требовательна ко мне. Меня вызывают в Осборн и в Балморал, и на такие приглашения нельзя ответить отказом.

И снова Провидение. Но что это за status quo? Очевидно, семейное положение. Время от времени характерная сдержанность Генри проявляется и в «альтернативном Генри», а также в дневнике. По всей вероятности, это означает одно: он считал, что семья больше не должна увеличиваться, а Эдит хотела еще детей. Или нечто иное, о чем я не знаю? Наследство, обещанное кем-то второму сыну? Оно как раз удовлетворило бы «настоятельные потребности и честолюбивые замыслы». Единственным богатым родственником семьи была Доротея Винсент, но у нее самой имелись дочери. Предположение Джуд о том, что Эдит могла унаследовать деньги тетушки, ничем не подкреплено. Но возможно, существовало соглашение, согласно которому деньги наследовал второй ребенок мужского пола? Я должен это выяснить.

Еще один любопытный момент, не замеченный мною — на него указала Джуд, — заключается в том, что в своих заметках Генри не упоминает ни одну женщину, за исключением королевы и ее дочерей. Даже Эдит. Ни Оливию, ни Элинор, ни Джимми. Можно предположить, что «плохие» женщины не заслуживали его внимания, а «хорошие» не могли его заинтересовать и поэтому не удостаивались такой чести. А к какой категории теперь относилась Оливия Бато? В 1896 году она убежала от мужа с любовником, бросив трех маленьких детей. Генри не мог не знать — вскоре это стало общеизвестным фактом. В свете того, что я уже знаю о характере Генри, нет нужды говорить, что он не упомянул о скандале ни в дневнике, ни в блокноте.

Не приходится сомневаться, что королева Виктория очень нуждалась в нем, однако непонятно, почему в середине девяностых его присутствие требовалось так часто. Теперь Генри стал известным специалистом по гемофилии, однако в тот период в королевской семье Англии не было больных гемофилией — лишь несколько человек за границей. Носителями заболевания были сама принцесса Беатрис и ее дочь Эна, а также внучки королевы, принцесса Ирена Гессенская и ее сестра Аликс, мать несчастного царевича, и дочь Леопольда принцесса Алиса. Генри утверждал, что определил наследственность принцессы Беатрис по ее внешности, но современная медицина назвала бы это невозможным, и поэтому любые предположения, что он был способен распознать «носителя» в Ирене или Аликс, когда они приезжали к бабушке, или в маленькой Эне, это все ерунда. И он не рассказал о своем убеждении королеве. Эту тему Виктория отказывалась обсуждать. В любом случае, кроме крайне неэффективного зажимания ран, прикладывания льда и наводящей ужас катетеризации, никаких средств облегчить состояние больного в то время не было, не говоря уже о лечении.

Причина могла заключаться в том, что Виктория любила общество Генри. Ее всегда привлекали высокие, красивые, мужественные мужчины. Она обожала обсуждать недуги (но не гемофилию) и, наверное, провела много приятных часов в своем приморском убежище, жалуясь на ревматизм и ухудшающееся зрение. В 1893 году оно стало совсем плохим. Виктория с трудом могла читать и просила всех своих корреспондентов писать «как можно более черными чернилами». Эти проблемы со здоровьем не были специальностью Генри, однако он был доктором медицины и мог понять их. Виктория доверяла своему главному врачу сэру Джеймсу Рейду, который всегда говорил ей правду, а не только приятное, но, возможно, также получала удовольствие от галантного оптимизма Генри. У него был еще один талант, который могла ценить королева: как и сэр Джеймс, он говорил по-немецки. Многие родственники королевской семьи, от мелких князей до великих герцогов, приезжавшие в Осборн и другие резиденции монарха, плохо знали английский. Генри мог разговаривать с ними на их родном языке, если во время визита им требовалась медицинская помощь.