Правила крови - Барбара Вайн

Очень эмоционально для Генри, правда? Страстные слова, наполненные настоящим чувством. Кровь уже не божественная жидкость, некогда очаровавшая его, вплоть до нездоровой одержимости. Всю свою жизнь Генри наблюдал за гемофилией и ее проявлениями — и продолжает наблюдать как специалист, в королевской семье и не только. Он устал и готов умереть. Но ему суждено прожить еще четыре года, прежде чем сердечный приступ сведет его в могилу.

Что касается короля Альфонсо, то он женился на Эне, несмотря на предупреждение Генри. Их первый сын болел гемофилией, второй родился глухонемым, третий, умерший во время родов, по всей видимости, тоже был гемофиликом, пятый также страдал от этой болезни. И только четвертый, отец нынешнего короля Испании, оказался здоровым. К несчастью для Эны, испанцы придавали огромное значение «голубой крови» и чистоте потомства, и королеву Эну винили в том, что она принесла в испанский королевский дом то, что теперь называют дефектным геном. В те времена рассказывали ужасную и почти наверняка выдуманную историю о том, что ради того, чтобы влить здоровую кровь в страдающих гемофилией сыновей короля, ежедневно приносился в жертву испанских солдат.

Генри, знавший о дурной наследственности старшего принца — по крайней мере, — мог бы сказать, что королю Альфонсо некого винить, кроме самого себя.

14

Сегодня снова речь о законопроекте реформы Палаты лордов, первый день стадии доклада, и мы обсуждаем… что? Трудно сказать, поскольку оппозиция использует любой предлог, чтобы задержать прохождение законопроекта. Как только что заметил лидер Палаты, сегодня мы повторяем предыдущие ремарки. Хотя это обычное дело для любых дебатов. Многие пэры без всяких угрызений совести во время третьего чтения говорят то же самое, что во время второго, при обсуждении в комитетах и на стадии доклада.

Лорд Кэмпбелл Эллоуэй желает, чтобы закон не вступал в силу, пока народ не одобрит его на референдуме. Я начинаю размышлять, не выльется ли все это в дискуссию, что уже не раз случалось прежде, о том, как правильно образовать множественное число от набирающего популярность слова «референдум», «referendums» или «referenda». Мне вспоминается группа престарелых благородных лордов, презрительно шипевшая при употреблении первого варианта, хотя словарь Фаулера недвусмысленно рекомендует именно его.

Мы голосуем за предложение лорда Кэмпбелла, и несогласные — нас таких большинство — побеждают. Таким образом, поправка отклоняется. Для чая уже слишком поздно, и поэтому мы с Лахланом Гамильтоном идем в гостевую комнату пэров, чтобы пропустить по стаканчику. Я рассказываю ему о том, что еще узнал о Генри, в том числе о неожиданном всплеске эмоций по поводу отказа Альфонсо XIII прислушаться к его совету. Лахлан отвечает, что нисколько не удивлен, имея в виду отказ, а не эмоции.

— Королевские особы никогда не слушают советов, — его голос звучит мрачнее обычного. — Они усваивают это с пеленок. Единственная вещь, чему их учат матери.

Я соглашаюсь, хотя не знаю, так это или нет, и спрашиваю его мнение: почему так разволновался обычно бесчувственный Генри.

— Он видел много страданий, — отвечает Лахлан. — Такова доля врача. Кажется, вы говорили, что у него был маленький брат, который умер в детстве? — У Гамильтона превосходная память. — А его собственный сын отличался слабым здоровьем, так?

— Да, но у него был туберкулез.

— Осмелюсь предположить, он считал это постыдным. Я имею в виду вынужденный брак Альфонсо. Наверное, Генри любил детей. Некоторые мужчины любят детей. — Он преподносит это как новость. — Например, я сам. Не люблю смотреть на их страдания. Вне всякого сомнения, ваш прадедушка считал, что бедняга Альфонсо совершает преднамеренное убийство, если вы понимаете, о чем я. — Лахлан пристально смотрит на меня. — Видите ли, в то время ему еще не было и двадцати.

— Кому?

— Альфонсо. Он родился в 1886 году, после смерти своего отца, родился сразу испанским королем. Его мать была регентом, пока ему не исполнилось шестнадцать. Попытки покушения сделали беднягу упрямым. Говорят, он был храбр. Эти фамильные недостатки стоили ему трона.

— Откуда вы все это знаете? — спрашиваю я.

— Просто знаю, — вид у Лахлана непреклонный. — Ему еще повезло. Лишился только трона, а не головы.

Затем мы возвращаемся в зал, где возобновилось обсуждение законопроекта, и слышим, как новый пэр, сторонник лейбористов, предлагает поддержать предложение лорда Рэнделла, что все наследственные пэры должны остаться в Палате лордов до своей смерти, но их наследники уже будут исключены из нее. Я шепчу лорду Куирку, что у него будут проблемы со своим организатором фракции, и получаю в ответ заговорщическую улыбку. Мы обсуждаем это еще около часа. Затем, после невкусного ужина, я звоню Джуд и еду домой.

Она похожа на бледную, белую и изнуренную версию Оливии Бато, и в голову мне приходит — лучше бы не приходила — ужасная мысль, что именно так могла выглядеть Оливия, брошенная, одинокая и больная.

— Я просто устала, — говорит Джуд. — Ты не возражаешь, если я оставлю работу раньше, чем собиралась?

Конечно, не возражаю, буду даже рад. Я сажусь на диван рядом с ней, обнимаю за плечи, и Джуд спрашивает, понимаю ли я, что она беременна в третий раз, но еще ни разу не чувствовала, как шевелится ребенок. Я забыл, какой у нее срок, и она говорит, что три месяца и неделя, и тогда я отвечаю, что, насколько мне известно, для этого еще рано, но скоро уже начнется, через три или четыре недели. Ей хочется знать, как это бывает. Она спрашивает меня, мужчину? Я говорю, что если не ошибаюсь, то начинается все с едва заметного трепета, а толчки и удары будут потом.

— Я не возражаю, чтобы она меня толкала и пинала, — говорит Джуд.

Значит, это будет девочка, да?

Мне опять снится сон. На этот раз не Оливия, не Джимми Эшворт и не Генри. И я не в поезде, пересекающем мост через реку Тей. Я в доме, по всей видимости, в Грассингем-Холле в Норфолке, загородном особняке семьи Бато. Кто-то сказал мне, что это Грассингем-Холл, но я не знаю, кто именно, и теперь я в доме один, иду по галерее на верхнем этаже, а стена справа от меня увешана средневековым оружием — саблями, палашами и чем-то еще, как мне кажется, аркебузами и ружьями, заряжающимися с дула. Внизу, за перилами галереи все окутано туманом, но сквозь холодное марево проступают механизмы и инструменты, часть большого колеса, верхушка какого-то сооружения, похожего на гильотину, фрагмент металлической конструкции, покрытой шипами. Похоже на гравюру Пиранези с изображением тюрьмы, мрачную и зловещую.

Я что-то ищу, причем мое подсознание знает, что именно, однако я каким-то странным образом понимаю, что оно не сообщило об этом сознанию. Как бы то ни было, мне ясно: я узнаю, когда найду. Галерея переходит в коридор с чередой дверей по обе стороны. Я открываю одну дверь, другую, заглядываю внутрь. Становится темно — наступили сумерки, — но свет нигде не горит. Я ищу электрические включатели, газовые рожки, масляные лампы, канделябры для свеч, но ничего не вижу. Если здесь вам нужен свет, придется приносить его с собой.

Комнаты, в которые я заглядываю, все оказываются спальнями — темная мебель, белые занавески и стеганые покрывала. За окнами ясное сине-серое небо, похожее на внутреннюю поверхность раковины мидии. Я открываю третью дверь. Поначалу мне кажется, что кто-то залил эту комнату водой или через дыру в потолке сюда лил дождь, потому что все тут промокло — кровать, ночная рубашка на кровати, подушка и одеяло, коврик на полу и сам пол. Я вхожу в комнату, делаю несколько шагов, трогаю пальцем мокрую ночную рубашку, окунаю его в жидкость, собравшуюся в складке, и подношу палец к глазам. Жидкость черная. Я чувствую запах железа, потом пробую на вкус, и это вкус крови. Комната, кровать, ночная рубашка, ковер — все пропитано кровью, как будто кому-то здесь перерезали горло или у кого-то, на ком была ночная рубашка…

Я просыпаюсь без звука, но внезапно, как от толчка. Джуд рядом нет, но ночник на ее стороне включен. Кровать не пропитана кровью, но простыни испачканы красным, а на том месте, где лежала Джуд, большое влажное пятно. Я сажусь и около минуты просто сижу, в полной прострации. В голове ни одной мысли. Мое сознание пусто, как черно-красный экран. Потом я встаю и иду в ванную. Джуд лежит на полу, голая, истекающая кровью и всхлипывающая; ее ночная рубашка, похожая на ту, что я видел во сне, брошена в ванну.

Я глупо бормочу:

— Мне так жаль, мне так жаль…

Потом возвращаюсь в комнату и набираю 999, чтобы вызвать «Скорую».

Ее держат в больнице остаток ночи, следующий день и еще одну ночь. Врачи не знают, почему она потеряла ребенка или почему у нее все время случаются выкидыши. Ей говорят, что причина, по всей видимости, в каком-то дефекте плода, словно это утешит Джуд. Ее акушер утешает, что это ни в коем случае не означает, что она снова не сможет зачать и выносить ребенка весь срок.