Правила крови - Барбара Вайн

Похоже, Генри больше не написал ни одной книги, хотя есть подтверждения, что он начал еще одну, причем считал ее очень важной. Запись в дневнике от 2 марта 1900 г. свидетельствует: «Сегодня утром приступил к работе над своим главным трудом». Три месяца спустя «альтернативный Генри» пишет в своем блокноте:

Я агностик, неверующий, и признаю религию только на словах, однако некоторые изречения Иисуса Христа считаю великой мудростью. Первое, что приходит на ум, это одна из последних приписываемых ему фраз: «Отче! прости им, ибо не знают, что делают» [36] . Я не ведал, что творил, когда делал то, что делал, хотя был убежден, что все прекрасно осознаю.

Теперь я уже не буду первооткрывателем, великим исследователем. Мои честолюбивые планы рухнули. Я не могу писать. Я не могу ставить опыты. Детский плач мне все время мешает. Он разносится по этому дому, проникает сквозь толстые стены. Куда бы я ни шел, избавиться от него невозможно. Иногда мне кажется, что я сойду с ума. О, как я наказан!

Почему? Как? Что он такого сделал? Я не знаю, а остальные тексты «альтернативного Генри», всего два, не дают ключа к разгадке. Эти последние строчки выглядят как свидетельство персонажа из «историй с привидениями» М. Р. Джеймса, несчастного, преследуемого человека, который снова видел демона, на сей раз ближе. Или Генри просто говорит — как может говорить глубоко эгоистичный человек, хотя и не свойственным для него тоном, на грани истерики, — что трехлетний сын не дает ему покоя и мешает работать? Возможно. Однако выражения, к которым он прибегает, ему не свойственны. По меркам того времени Генри считался уже стариком. Возможно, он стоял на пороге какого-то нового открытия и присутствие в доме двух маленьких мальчиков мешало процессу. Для шестидесятичетырехлетнего мужчины быть отцом двух детей, пяти и трех лет — дело нешуточное, даже при наличии штата слуг. Это заставляет меня задуматься о собственном положении и о том, что Джуд поставила себе цель родить ребенка, чего бы это ни стоило. Я понимаю, что преувеличиваю, но ничего не могу с собой поделать и начинаю считать: если она добьется своего в сорок семь лет, мне тогда будет пятьдесят пять, а когда ребенку исполнится пять, то мне будет немногим меньше, чем Генри.

От Дженет Форсайт приходит посылка со смазанными фотокопиями, фотографией и сопроводительным письмом. Я уже забыл, кто она такая, а адрес на конверте мне ничего не говорит. Но в первом же предложении отправительница сообщает, какое удовольствие она и ее мать получили от чаепития в Палате лордов, и извиняется, что не поблагодарила меня раньше. Разумеется, я помню, что она дочь Лауры Кимбелл, а Джимми Эшворт была ее прабабкой. Она приходится мне кем-то вроде кузины, но сама об этом не знает — по крайней мере, мне так кажется. Однако, читая письмо, я понимаю, что ошибался. По словам Дженет, она всегда подозревала, что Генри приходится ей прадедом, но не хотела говорить об этом матери, у которой «возвышенные представления» о Джимми. Что касается ее самой, то она гордится родством с «знаменитым медиком». Фотокопии, сообщает Дженет, сделаны со страниц «Таймс» от разных дат 1883 года. Затем она пускается в пространные объяснения по поводу того, что, заинтересовавшись каким-то другим аспектом истории семьи — вероятно, она принадлежит к когорте любителям генеалогии, — она изучала газетные статьи и наткнулась на кое-какую информацию; по ее словам, «она может оказаться любопытной». К этим вырезкам Дженет прикладывает набросок генеалогического древа семьи, которое она составляет, — у нее нет сомнений, что я заинтересуюсь.

Прежде чем взяться за фотокопии, я рассматриваю фотографию. На ней молодая Дженет — а может, ее мать? Поначалу я теряюсь, но, судя по одежде, это явно 30-е годы. Но мое внимание привлекает брошь на темном платье женщины, матери или дочери. Брошь представляет собой пятиконечную звезду с бриллиантами — почти наверняка с бриллиантами, а не алмазами, — а надпись Дженет на обороте снимка сообщает: «Это брошь Джимми, подаренная сэром Генри, и эта драгоценность перешла к моей матери, когда умерла ее мать». Теперь мне понятно, откуда взялась идея помечать дни визитов к Джимми звездочкой — от подаренной броши. Или сначала были пентаграммы, а потом Генри выбрал брошь, которая бы им соответствовала? Возможно, это была их шутка, понятная только двоим. Я невольно задумываюсь о нежности и любви в отношениях Генри и Джимми. Шутки, красивый подарок, звездочки в дневнике в назначенный день, возможно, тайный знак, понятный только им, подношение и слова Генри: «Я купил эту брошь, потому что она напоминает о нашем особом знаке, и теперь, надевая ее, ты можешь представлять, как я ставлю знак любви в своем дневнике…» Разумеется, все это продукт моего воображения, романтизация, достойная самой Лауры[37].

Я изучаю фотокопии, для чего приходится взять лупу. Многие абзацы имеют отношение к Генри: прочитанные им лекции, объявления о выходе его новых книг, сообщение «Придворного циркуляра» о пожаловании ему рыцарского звания. Во всем этом для меня нет ничего нового. Последняя вырезка рассказывает о появлении в мировом суде человека по имени Герберт Эдвард Хейфорд Брюэр, двадцати семи лет, проживающего в Палмерстоун-Билдингс, район Юстон, которого обвиняли в нападении на мистера Сэмюэла Хендерсона на Гоуэр-стрит. Брюэр был признан виновным и отправлен в тюрьму, но ненадолго. Вне всякого сомнения, он провел бы за решеткой много лет, если бы кого-то ограбил — англичане всегда ценили собственность выше жизни и здоровья человека.

Это очень полезная для меня информация, и рано или поздно я сам бы ее нашел, и поэтому я тут же пишу ответное письмо Дженет Форсайт, благодарю за вырезки, соглашаюсь насчет того, кто был отцом ее бабушки, но умалчиваю о пятиконечной броши или о своих восторгах по поводу генеалогического древа. Присланную фотографию я кладу в одну из папок с материалами о Генри. Их теперь пять, обозначенных «Работа», «Королевская семья», «Личное», «Дети и потомки» и «Брак и разное». Материал, присланный Дженет, отправляется в «Личное», хотя я колеблюсь, не место ли ему в последней папке, потому что героическое спасение бедняги Сэмюэла в конечном итоге привело к женитьбе Генри.

Я несу письмо на почту, и Джуд идет со мной. Дорога в сотню ярдов превращается в прогулку. Джуд снова хорошо выглядит, хотя все еще очень худа; талия у нее такая же тонкая, как у Оливии Бато на портрете, только с той разницей, что Оливия носила корсет. Разумеется, на улицах полно женщин с детьми, чернокожих, белых и азиатской внешности, везущих своих чад в прогулочных колясках или несущих в сумках-кенгуру на груди. А одна даже со старомодной коляской, из которой выглядывает круглое розовое личико младенца, окруженное пеной кружев и оборок. Я не прочь рассказать Джуд, что Генри считал своих детей помехой, полагал, что они стоят на пути великих начинаний (кажется, это слова Бэкона). У меня такое же ощущение — до известной степени.

Мы заходим в магазин диетических продуктов, и Джуд покупает фолиевую кислоту, мультивитамины, гингко билобу, эхинацею и зверобой. Она привыкла вести здоровый образ жизни, готовясь к родам, а теперь точно так же готовится к зачатию. Дважды в неделю жена выполняет комплекс упражнений по системе Александера и посещает травника. Мы возвращаемся на Гамильтон-террас через Аберкорн-плейс, рассуждая о растительных препаратах, якобы способных предупредить выкидыши — вернее, рассуждает Джуд, а я слушаю. Я говорю, что вреда от них не будет, но лучше, наверное, посоветоваться с врачом, а потом мы сворачиваем и останавливаемся рядом с Эйнсуорт-Хаусом, переименованным (глупо) в Хорайзон-Вью, и смотрим на окна миллионера и на крытый проход, где витражное стекло заменили на более прозрачное и яркое.

Палисадник изобилует цветами, похожими на те, что высаживают в кадках уже цветущими. Их цвет гармонирует с крышей прохода — видимо, это сделали намеренно. Все окна закрыты, хотя день жаркий; вне всякого сомнения, миллионер поставил систему кондиционирования воздуха. Занавески внутри украшены шелковыми, бархатными и кружевными фестонами. Внутри почти ничего не разглядеть. Когда я в последний раз смотрел на дом, то видел печальную женщину азиатской внешности в окне комнаты, которая раньше была кабинетом Генри, но сегодня там никого нет.

Мне отчаянно хочется, чтобы Джуд что-нибудь сказала, как-то прокомментировала дом Генри и произошедшие с ним перемены. Чтобы спросила, что было в этой комнате или кто спал в той — что угодно, кроме разговоров о детях и ее перспективах иметь ребенка. Но она молчит, только берет меня под руку и тянет к себе. Я склоняюсь и целую ее, прямо на улице перед домом своего прадеда.

15

Сегодня в Палате лордов продолжается дискуссия по поправкам, внесенным на стадии доклада. Лорд Мэйхью, бывший генеральный прокурор, предлагает, чтобы вопросы о правах наследственных пэров были переданы в Комиссию по привилегиям.