Альфа и Омега - Дмитрий Дивеевский

Филофей же, неоднократно покидавший творческую площадку, в одиночестве подошел к монументу, чтобы получше разглядеть его в свете луны. В лунном свете перекошенная стальная башка с наложенными швами выглядела стоп-кадром из фильма ужасов. Вздрогнув от увиденного и перекрестившись, Бричкин уже хотел было поспешить домой, но в этот момент несчастный его организм пронизал животный страх. Железная голова сначала тихонько, а потом все громче и громче завыла. На ночном небе быстрой чередой побежали рваные черные тучи, по площади полетели газеты и окурки, а обезображенное Верхаем лицо титана мышления исторгало пронзительный вой. Казалось, звук этот сопровождается отвратительной и мерзкой улыбкой нержавеющих губ. Не помня себя от страха, Филофей залетел в музей и встал на колени перед иконкой Николая-чудотворца, которую принес сюда после знакомства с Чавкуновым.

Прочитав молитву Святому Кресту, Филофей немного пришел в себя и стал думать: что же там, на площади происходит. Понятно, что таким злыдням, как Верхай с дружками, нельзя доверять изображение генсека. Ведь еще не стерся из памяти огромный портрет Ульянова-Ленина, сотворенный художником для вокзала на станции Шатки. Писал он его, не приходя в себя, и после этого долгие годы от взгляда на вождя мирового пролетариата в зале ожидания начинали рыдать дети. Это еще понятно, но чтобы железная голова завыла….

К удивлению Филофея, купец Чавкунов не спал и поджидал его в большом зале. В дежурку Бричкина, в силу наличия в ней икон, он не совался.

– Расплодилось вас, нечисти, – загнусавил Филофей, увидев домового, – вон, на площади и то черти завыли, хоть совсем из города беги.

– Эко ты перепугался-то, Филофеюшко, – вздохнул домовой, – да не боись, это ветер в башке у Вашего вождя воет. Видишь, знак какой – и у живого Горбачева ветер в башке, и у железного. Ваятель-то ваш запойный ему швы не проварил, вот и стала башка с дырками, как свистулька. Ветерок подул – она и завыла. А ты боишься, чудак-человек.

Бричкин окончательно успокоился от этих слов и внимательно посмотрел на домового в надежде понять, не посмеивается ли тот над ним. Вообще-то Чавкунов Филофею порядком надоел. Спорить с ним о перестройке было трудно, потому что он ясно видел прошлое и знал кое-что из будущего. При этом было понятно, что в загробном мире купец имеет низшую форму допуска, и вообще, существо почти бесправное. Что же тогда знают и понимают души, поднявшиеся на достойные высоты? Этот вопрос занимал Бричкина все больше, и он пытался выведать у домового, как завести знакомства с другими поселенцами музея. Но Михаил Захарович лишь хмыкал и советовал передавать приветы по фотографиям. На сей раз смотритель не был расположен вести с привидением философические беседы, вежливо попросил его завершить трудовой день и отправился осматривать залы музея.

На сегодня у Филофея был запланирован эксперимент. Он рассудил, что чем меньше у человека было грехов в земной жизни, тем больше возможность того, что он не отбывает адскую повинность в бескрайних далях, а душа его обретается, возможно, где-то неподалеку. Покумекав над фотографиями, Филофей избрал для опыта Фаню Кац. Он рассудил, что ее распутство, конечно, грех, но все же не такой страшный, как душегубство. К тому же, Фане, наверное, зачлась и забота о бездомных ребятишках. Значит, вполне вероятно, что она тут рядом, на вольных хлебах.

Убедившиь, что Чавкунов убрался из виду, Бричкин снял со стены Фанин портрет, расположил его на столе, положил на него православный крест, зажег свечку и стал взывать благостным голосом:

– Фаина Кац, явись в мирском обличье! Фаина Кац, явись в мирском обличье!

Ждать долго не пришлось. Вскоре из-под шкафа с рысью раздалось сопение, и голос домового сообщил:

– Ага, щас она к тебе на крыльях слетит! Расставляй карман шире!

Филофей уже собирался наложить на себя крестное знамение, чтобы изгнать домового, как услышал довольно певучий женский голос:

– Я бы и явилась, если бы не крест. Ну что люди полагают, когда хочут вызвать революционную птицу свободы? Еще бы кадилом помахали!

– Эх, жаль, нет у меня кадила, – снова раздалось из под шкафа, – я бы тебя им припечатал…

– Товарищ Бричкин, если Вы не изгоните этого мракобеса из помещения, то никакой встречи между нами не будет.

Филофей взял в руки крест и подошел к шкафу:

– Михаил Захарович, не мешайте мне работать, ради Бога. Отправляйтесь за дверь.

– А коли не отправлюсь?

– Тогда на себя пеняйте. Управа на Вас имеется, сами знаете.

– Ну ладно, прощевайте пока. И ты прощевай, красная зараза, в буквальном смысле.

– Посмотрите на этого хама! При царском режиме просто разбойничал среди нашего полу, а теперь перековался! Моральный жандарм!

При этих словах в воздухе немедленно нарисовалась довольно привлекательная крепкозадая молодая женщина с живыми черными глазами и чарующей улыбкой. Она быстренько пристроилась на кресло, и если бы Бричкин не знал о ее бесплотности, то решил бы, что перед ним раскинулась в зазывающей позе особа с далеко идущими планами. Какую-никакую мужскую жизнь Филофей все же прожил, и амурные дела ему были неплохо знакомы. В тяжелые годы войны он вообще отдувался за многих призванных на фронт горожан.

– Ну и по какому делу Вы меня призвали? – кокетливо щурясь, пропела Фаня. – Я надеюсь, не для того, чтобы обсуждать небесную иерархию? Я ведь далека от подобных занятий.

– А Вы, извиняюсь, по какому ранжиру там проходите? Хотелось бы знать для ясности.

– Ну, знаете, товарищ, этот бестактный вопрос к женщине… Как Вы наслышаны, я вольных нравов и мне свойственна свободная форма существования…

– Да привидение она без прописки, дрянь бродячая, – раздался голос Чавкунова.

Бричкин аж подскочил на стуле. Он привык к тому, что домовой свое слово держит и не ожидал такого коварства.

– Михаил Захарович, Вы же обещали убраться из комнаты!

– А я и убрался! Я из другой комнаты слушаю. Дверь-то закрывать надо!

Филофей закрыл дверь и вернулся к привидению гражданки Кац.

– Простите великодушно, мне очень хотелось поразузнать о Вашем загробном мире, потому что с Михаилом Захаровичем не наговоришься.

– А с ним и не надо говорить. Импотент и контрреволюционер.

– Как это у Вас совмещается…

– По другому не бывает, товарищ. Импотенция – это окончательная форма реакционности. В наших кругах революционизирующих феминисток существует мнение, что импотентов следует ссылать на вечное поселение в отдаленные районы Крайнего Севера.

– В каких, каких кругах?

– Мужчина – это не объект влюбленности, а предмет размножения. Негодные предметы размножения необходимо изолировать.

– Простите, я думал, что предмет размножения – это не весь мужчина, а только его, так сказать, часть…

– Весь мужчина без этой части не стоит и плевка, Филофей Никитич. Революция тем и прекрасна, что обнажает суть вещей. Вот Вы долгое время путались во всяких сказках об отношениях полов. Потому что наш исторический порыв был удушен сталинской тиранией в самом зародыше. А какое тогда было время, какое время! Любое желание, с любым товарищем…. Но есть все-таки справедливость на свете. Посмотрите, какое поколение идет Вам на смену. Эти девочки не только с товарищем, с любым встречным… Россия обретет настоящую свободу. Вот говорят, мы ушли, нас нет, прощай революция. Ничего подобного! Меня нет, а мысли о свободе я могу нашептывать. К любой комсомолке в постель прилягу и такого ей нашепчу… Да и Вы, Филофей Никитич, тоже не гнилыми нитками заштопаны. Не поболтаем ли об отношениях между нами двумя?

– ???

– Ну, если Вы взывали к женщине, чтобы она явилась, Вы, наверное, имели в виду свои мужские планы!

– ???

– Ах, шутник, шутник! Вы же прошли большую школу, я знаю. Уж кому как не Вам знать, что чувство в первую очередь бесплотно, значит доступно и нам, существам, утратившим живую плоть, но способным влюбляться, способным страдать. А я вижу Вашу душу, она прекрасна, я готова страдать!

Фаня приподнялась над креслом и ароматным облачком двинулась на Филофея, с явным намерением обволочь его любовным флером.

Бричкин одно мгновение остолбенело смотрел на соблазнительницу, затем лихорадочно схватил крест и непослушными губами зашептал молитву Честному Животворящему Кресту. Привидение обиженно скривило рот и стало быстро растворяться.

Филофей дернулся, спазматически выдохнул воздух из похолодевшей было груди и молвил:

– Едрена Матрена…

Тип реакции областного начальства на произведение позднего советского модерна точнее всего описан в учебнике психиатрии, в разделе «Острая форма буйного помешательства». При виде головы Горбачева начальство завопило так, что стаи ворон, населявшие местные тополя, снялись с насиженных мест и с карканьем мигрировали в городской парк. Областной начальник, одетый в торжественный костюм по случаю открытия монумента, топал ногами и пытался хватать Верхая за грудки. Художник, заикаясь, старался довести до его сознания мысль о том, что к нормальной голове генсека никто не подошел бы, а к его произведению не зарастает народная тропа.