Стиляги. Как это было - Юрий Коротков

Потом стали солидные, огромные оркестры появляться. Уже профессиональные. Был такой знаменитый трубач Носов. Появились коллекционеры дисков, теоретики. Джаз лет тридцать оставался нашей религией. Слушали все мы его с утра до вечера. Ведущий “Voice of America” Уиллис Коновер, с таким густым голосом, был нашим джазовым кумиром. “Jazz Hour” – “Час джаза” называлась передача. Все американские джазовые гении к нам пришли через Уиллиса Коновера. Их записывали, переписывали… Диски “на костях” так называемые – на рентгеновских пленках. Было чем заниматься, было чему радоваться.

Валерий Сафонов:

Конечно, все увлекались джазом. Поголовное было увлечение. Но у меня был другой интерес… Я люблю джаз, но никогда не считал себя его знатоком и не собирал его. У меня огромная коллекция классической музыки – три тысячи дисков. Приехал к нам Ван Клиберн – это пятьдесят восьмой год, первый конкурс Чайковского… Он, кстати, был одет по той самой моде – американской, был очень яркой фигурой. Я тогда был потрясен – и проснулся интерес к классической музыке, толчком стало как раз его выступление. Оно, можно сказать, всколыхнуло весь народ – американец взял первую премию, блестяще исполнив Первый концерт Чайковского. Все по телевизору смотрели это исполнение. Я стал интересоваться классикой, покупать пластинки. А мои друзья увлекались, конечно, джазом. И многие даже играли. В каждом институте обязательно были свои оркестры – у нас в “Cтанкине” тоже был джазовый оркестр. И музыканты были сначала стиляги, а потом переключились на “штатовскую” одежду.

У нас в институте был именно джаз-оркестр: с саксофонами. Но было запрещено исполнять американскую музыку. Играли музыку советских композиторов, правда, джазовым составом. На репетициях, для себя, ребята играли американскую музыку, американский джаз.

Вадим Неплох:

Слушали Чарли Паркера, Диззи Гилеспи, Бинга Кросби, Фрэнка Синатру, Дорис Дэй. Пластинки покупали на рынке – у нас была на Обводном канале барахолка. Там можно было купить все что угодно. Американские пластинки – старые, довоенные. “Sweet Sue” – они и сегодня звучат как шедевры. Для нас, для тех, кто остался. Это же не советская музыка.

Олег Яцкевич:

Джаз слушали фанатично. Мы трое дружили – Юра Блажин, такой известный “центровой”, я и Миша. И все трое увлекались джазом. У Юрки отец был морской офицер, в хорошем чине, и у них дома стоял шикарный приемник. Хотя всё глушили, но хороший приемник мог что-то поймать. Юрка всегда хвастал: вот, вчера слушал Армстронга. И однажды Мишка ему говорит: “А ты Чака Барроу слушал вчера?” – “А кто это такой?” – “Виброфонист, в Калифорнии”. – “Нет, не слышал”. Ну и расстались. А я говорю: “Миша, откуда ты взял этого Чака?” – “Выдумал, чтобы он не воображал”. А при следующей встрече Юрка говорит: “Слышал я вашего Чака. Ничего особенного. Вот Лейтон Хэмптон – это да”.

А джаз был запрещен еще до войны. Это же “музыка толстых”, буржуазная. Леонид Утесов для нас был пределом.

Борис Алексеев:

Я не считаю, что стиляги были связаны с джазом. Скорее с танцами – с буги-вуги там, рок-н-роллом. Очень сложные танцы были – что буги-вуги, что рок-н-ролл. До фестиваля танцевальные вечера в основном проходили под Москвой, и там можно было играть джаз. Ради бога, пожалуйста, пляши. Играли все что хотели. А в Москве так играть было довольно рискованно. Иногда джаз “лабали” на всяких студенческих вечерах. Леша Козлов там вовсю дудел.

Джаз мало понимали. Считалось, что вся ритмичная музыка и есть джаз. То, что увидели в “Судьбе солдата в Америке” – знаменитый фильм, откуда пошла “My Melancholic Baby”, – многим казалось настоящим джазом. Но под ту музыку можно было только танцевать. А настоящий джаз никто не играл тогда, танцевальную музыку играли. А джаз играли продвинутые люди – Леша Козлов, Андрюша Товмасян. Андрею было четырнадцать-пятнадцать лет, когда он начинал на трубе своей дуть. В каких-то клубах при жэках, в подполье, нелегально. Это потом власти уже поняли, что никуда от этой музыки не денешься, что надо взять ее под руководство, под управление. И пошли фестивали и прочее…

Анатолий Кальварский:

Джаз и “стиль” ничем не связаны. Стиляги просто ходили танцевать, им хотелось знакомиться с девушками, уговорить их, затащить на хату. К джазу это не имело никакого отношения. Были джазмены, и были стиляги. Разные вещи абсолютно.

Вадим Неплох:

Джаз был запрещен в СССР всегда. Особенно после сорок восьмого года. В те времена даже говорили, что “от саксофона до ножа – один шаг”. Когда мы играли уже у Вайнштейна, на танцах, то нам разрешалось играть один фокстрот в отделении. А отделений было четыре. И в основном были всякие советские танцы. И то старались, чтобы фокстрот был медленный. Джаз – музыка свободных людей, я думаю, поэтому его и запрещали.

Играли нелегально, и нас гонял все время комсомольский патруль. Устраивали закрытые вечера в Академии художеств, в Доме архитектора, в Академии наук. Иногда больше удавалось сыграть, иногда меньше. Все делалось под видом вечера на 7 Ноября или 1 Мая. В научно-исследовательские институты нас приглашали. Я помню, играли в Институте цемента.

Танцы были по субботам, и приходили на них очень интересные люди. Хорошо одетые. Я помню даже, что Сережа Довлатов однажды ждал меня и контрабас мой нес, чтобы его пропустили.

Георгий Ковенчук:

Были “бродячие” подпольные джазы, которые появлялись на всяких студенческих вечеринках. Они сначала играли разрешенные бальные танцы, потом – раз, и начиналось. За ними следили, их выгоняли, вызывали милицию. Джаз тогда был запрещен – “тлетворное влияние Запада”. Был взят на вооружение Максим Горький, который джаз назвал “музыкой толстых”. Правда, к нам приезжал Поль Робсон, он пел некоторые “спиричуэлс”, а аккомпанемент был джазовый. Кстати, в ресторанах джаз был вполне разрешен. Видимо, в целях привлечения посетителей. Хачатурян написал “Танец с саблями” – это тоже было похоже на джаз, и все слушали. До смешного доходило: например, передавали эстрадную музыку по радио и под конец ставили фокстрот или танго. Но фокстрот назывался “быстрый танец”, а танго – “медленный танец”. А однажды – я помню, не поверил своим ушам – вдруг диктор так быстренько произнес: “танго”. Я думал, что ослышался. Утром прихожу в институт – “да-да, слышали, сказали „танго“”. Это было такое событие: “танго” сказали, ой! Вот такое время было.

Рауль Мир-Хайдаров:

Колоссально был популярен Луи Армстронг и Дюк Эллингтон с его “Караваном”. Элвис Пресли был у всех, конечно, на слуху. Но еще был Джонни Холидей – французский певец. Джонни Холидей американскую музыку перенес во Францию. И почему-то в нашем городе оказались записи Джонни Холидея. Было плохо записано, но мы все равно восхищались: какая чудесная музыка, какой ритм! И когда я сегодня слушаю на первоклассной аппаратуре музыку, думаю: вот хотя бы один раз те записи тогда услышать в настоящем виде!

К этому времени ребята из Актюбинска и из нашего поселка уже учились в Москве и в Ленинграде. А в Актюбинске было очень много ссыльных с тридцать седьмого года. В техникуме, где я учился, все преподаватели были профессора и доценты. Можете себе представить: в этой дыре весь преподавательский состав – профессора и доценты – ссыльные из Ленинграда. Естественно, они несли какую-то культуру. А джаз и до войны существовал. Кто-то присылал им записи. Среди ссыльных были музыканты; очень рано у нас открылось музыкальное училище.

Я ходил на завод “Сельмаш” – он сейчас уже разрушился, – в заводской клуб. Танцы были в среду и пятницу. В клубе “Сельмаша” играл джазовый оркестр, и там яблоку негде было упасть, столько народу. Билет не достать. Туда ходили люди, интересующиеся джазом.

Если ты модно одевался, мог о музыке поговорить, знал десять-двадцать фамилий музыкантов или имел записи, ты мог приехать в любой город, прийти на танцы – и сразу попадал в свой круг. Так со мной было. Я приехал к бабушке в Оренбург, пошел в парк “Тополя”. И через полчаса был в компании родных мне людей. После окончания техникума, в шестидесятом году, я был в Алма-Ате. Красивейший город, танцплощадка в парке имени двадцати восьми героев-панфиловцев. И за два дня я там перезнакомился со своими единомышленниками-стилягами. Они помогли мне приобрести в комиссионках нужные вещи.

Тогда были танцплощадки, а танцплощадки – это невиданная форма общения, которую мы сейчас потеряли. “Золотая молодежь”, рабочие, студенты могли встречаться на одной площадке. Парень с завода мог пригласить девушку из института, что сейчас невозможно. Например, дочь секретаря райкома с тобой пляшет, ты ее приглашаешь, не зная, кто она. Мы застали такое время.