Стиляги. Как это было - Юрий Коротков

Кто-то привез звукозаписывающий аппарат после войны, кто-то здесь уже, сняв чертежи, сам его изготовил. Я знал трех человек, которые их имели. Но, конечно, были еще люди, которые пытались изготовить аппараты кустарным образом – может, не очень качественно. Поэтому там были шипы и хрипы и все что угодно. Но если аппарат сделан качественно, то пластинка, записанная на нем, ничем не отличается по звучанию от настоящей.

Копировались обычные пластинки, но можно было еще самому с микрофона что-то сыграть, спеть. Тогда вместо пластинки включался микрофон.

Цена различалась в зависимости от качества, от пленки и от того, откуда записано. Были и по пять рублей, и по пятнадцать, и особый заказ, когда пластинка делалась специально для одного человека.

Преследовали нас. Сажали, давали от трех до пяти.

Мы продержались с конца сорок шестого, весь сорок седьмой, сорок восьмой, сорок девятый и немножко в пятидесятом. И уже тогда нас изловили. Однако наши пластинки прозвучали на всю Россию. Очень многие их имели. Наша “студия звукозаписи” без простоя работала.

В конце пятидесятого прошли по городу повальные аресты. И потом люди занялись другой работой – лесоповалом под винтовками. А когда освобождались, кто-то возвращался к своей деятельности, а кто-то занимался уже чем-то другим.

Борис Алексеев:

Записи на “костях” – замечательное изобретение. У меня приятель делал записи на “костях”. По-моему, пять рублей каждая запись. Но если ты приносил пленку, то тебе он бесплатно одну делал. Такая пластинка довольно хорошо играла, качество хорошее. Где-то они у меня до сих пор лежат, но уже не на чем играть – нет у меня на семьдесят восемь оборотов проигрывателя. Хранятся на память. Продавались они также в ГУМе – там был отдел музыкальный, и какие-то люди стояли, продавали по пять рублей. А также был тогда Коптевский рынок, там по воскресеньям можно было купить абсолютно все. И все было сделано на “ребрах”. Можно было и настоящую пластинку купить, но она стоила больших денег. Потому что запрещено было ввозить любые западные пластинки. Запрещали не только Петра Лещенко и Вертинского, но и любую западную пластинку отбирали. Но наш народ может провезти все что угодно. Так что провозили несмотря ни на что. В основном дипломаты, а также спортсмены. Я помню, у футболиста Всеволода Боброва мы брали переписать пластинки.

Виктор Лебедев:

Доставали записи на “ребрах” – на рентгеновских снимках, ездили на Обводный канал на барахолку, покупали там все эти записи, они выдерживали три-четыре исполнения на жутких этих патефонах. Но парадоксальным образом, несмотря на железный занавес, мы знали практически всю американскую классику джаза. Мы знали и Бенни Гудмена, и оркестр Гленна Миллера, и Чарли Паркера, и Оскара Питерсона, и Диззи Гилеспи, и бибоп, и диксиленды, и все американские популярные мелодии. Мы знали все ньюпортские фестивали джаза, все новинки, все течения. При отсутствии информации мы обладали фундаментальными знаниями. Когда я приехал в первый раз в Америку, выяснилось, что мы ничего не пропустили. Этот пласт культуры знали досконально. Как грибы сквозь асфальт прорастают, так все доходило до нас. Обменивались какими-то пластинками, записями. Те редкие люди, кто бывал на Западе, что-то привозили.

Олег Яцкевич:

Мой приятель, пианист доморощенный, играл с музыкантами. И он где-то достал пластинку, и мы пошли к девушкам с этой пластинкой. Пластинка – натуральная американская. С одной стороны – Билли Мэй, трубач, он исполнял “My Darling Suzette” – “Моя дорогая Сюзетт”, а что с другой, уже не помню. И вот в разгар нашей вечеринки – там какое-то винцо, музыка играет – входит папа девушки. Такой богатый еврей, артельщик. Он послушал и говорит: “Сколько стоит эта пластинка?” – “Это очень дорогая пластинка. Мне ее дали просто на вечер”. – “Ну, сколько она стоит?” – “Двести пятьдесят рублей”. – “О чем вы говорите?” Вынимает деньги – и дочке: “Это тебе, козочка”. Мы обалдели: чтобы за пластинку – двести пятьдесят рублей? Причем если бы там было что-то действительно такое. А тут – Билли Мэй, хороший музыкант, но не более того: мы уже могли отделить Эллу Фицджералд от Билли Мэя. Нам это казалось заоблачно. Мы выходим, и я говорю: вот это жизнь. Взять и купить пластинку за двести пятьдесят рублей.

Не было еще магнитофонов. А записи на “костях” были ужасающего качества. Это не музыка, это пародия на музыку. Сейчас, если я что-то включаю, мне сын по слуху говорит: убери низкие частоты, пожалуйста. А там – ни низких, ни высоких, идет такая мешанина, с трудом различаешь.

Борис Дышленко:

Первое время были пластинки на рентгеновских снимках, а потом все обзавелись магнитофонами. Такие огромные тяжелые штуки – “Днепр-11”. Они были не очень удобными, потому что в них был такой пассик – резиновая штучка от одного колесика к другому, он быстро растягивался, и музыка начинала плыть. Записывали музыку и с “глушилок”, но старались, конечно, записать с привезенных пластинок. Кто-то развивался и начинал собирать настоящий хороший джаз. А кто-то ограничивался довольно примитивной музыкой.

Борис Павлинов:

Пока не придумали магнитофоны, пластинки на “костях” были единственным средством распространения музыкальной культуры. А магнитофоны практически убили “ребра”. Магнитофоны очень быстро заполонили молодежную среду, поскольку они были долговечнее – пока пленка не порвется, играй сколько угодно, взад-вперед перематывай. Включил, нажал на кнопочку – и уже сорок пять минут не подходи к магнитофону, песни друг за другом идут. А пластинку ведь каждый раз надо ставить (речь идет о старых пластинках, где на одной стороне была записана одна композиция. – Г. Л.). Магнитофоны были удобнее, они постепенно вытеснили из обращения “рентгеновскую запись”. И она уступила место следующей технике.

“Радиодиверсия”

В ситуации, когда джаз был практически запрещен, еще одной – кроме пластинок на “костях” – возможностью его услышать были “вражеские голоса” – иностранные радиостанции, передававшие в эфир джазовые программы. Естественно, советские власти пытались с этим бороться: передачи Би-би-си и “Голоса Америки” глушились. В начале пятидесятых в СССР было прекращено производство радиоприемников с диапазоном коротких волн меньше 25 метров, и в результате станции, вещающие на волнах 19, 16 и 13 метров, практически не глушили. Благодаря этому счастливые обладатели выпущенных раньше приемников имели возможность, например, слушать передачи Би-би-си – “Rhythm is our Business”, “Like Music of Forces Favorites”, “Listeners’ Choice”.

В несколько привилегированном положении находились и те, кто хоть в какой-то степени понимал английский язык: например, музыкальную передачу “Голоса Америки” “Music USA” на английском языке, как вспоминает Алексей Козлов, по-настоящему не глушили, только иногда “подглушивали”.

“Голос Америки” (“Voice of America”) – радиостанция, организованная правительством США в рамках Агентства военной информации в 1942 году, – с началом холодной войны превратилась в пропагандистский инструмент в войне двух миров: коммунистического и капиталистического. С 1947 года “Голос Америки” стал вещать на русском, а через два года советские власти начали применять “глушилки”.

Для стиляг и всех, кто интересовался джазом, самыми ценными на “Голосе Америки” были именно музыкальные программы. В 1955 году начинает выходить в эфир программа “Music USA” (другое название “Час джаза” – “Jazz Hour”). Несколько десятилетий бессменным ведущим программы был Уиллис Коновер. Несмотря на сопротивление Конгресса, который поначалу возражал против того, чтобы на государственной радиостанции выходила передача о “фривольной” музыке, “Час джаза” все-таки вышел в эфир. В начале каждого выпуска звучала мелодия Дюка Эллингтона “Take A Train”. Когда программа была на пике своей популярности, ее аудитория доходила до 30 миллионов человек, большинство из которых находились за пределами США, так как по закону “Голос Америки” мог вещать только на другие страны. И какая-то – пусть и небольшая – часть этой аудитории приходилась на Советский Союз.

Ведущего программы, выходившей шесть раз в неделю, Уиллиса Коновера (1920–1996) позже назовут “человеком, выигравшим холодную войну с помощью музыки”, и какая-то доля истины в этих словах, наверное, есть. Недаром люди на огромной территории от Восточной Германии до Владивостока спешили к своим приемникам, чтобы услышать первые аккорды “Take A Train” и произнесенные приятным баритоном слова: “Это Уиллис Коновер из Вашингтона, передача „Час джаза“ на „Голосе Америки“”. Этот высокий угловатый мужчина в роговых очках избегал говорить о политике в своих передачах, но называл джаз музыкой свободы, и для слушавших его передачу советских стиляг джаз действительно был символом той свободы, которой в своей стране у них не было.