Дневники. 1913–1919: Из собрания Государственного Исторического музея - Михаил Богословский

Миня с утра был что-то расстроен и раздражителен, а в середине дня почувствовал боль в горле и жар и слег. У него, очевидно, жаба. Не выходит из головы Ковалевский: какой ум и эрудиция и какое легкомыслие было с высшей школой в Париже!110

26 марта. Суббота. Оказалось сверх ожидания довольно много студентов в аудитории, которым и читал о народном просвещении при Николае I. Читал с оживлением, потому что касался вопросов, задевающих за живое. Сознавал, что читаю в последний раз. Едва ли после Пасхи что будет. В профессорской Яковлев, Сперанский, Поржезинский – разговор о последней субботе и о ненормальной краткости весеннего полугодия. Благодаря этому мы, вероятно, выпускаем больших неучей. После лекции остался на заседании Совета. Матвей Кузьмич [Любавский] произнес небольшую речь, посвященную памяти А. С. Алексеева и М. М. Ковалевского. Затем начались длиннейшие и скучнейшие доклады математического факультета. Филиппов, Готье и я бежали, хотя и сознавали, что не исполняем обязанностей. С Филипповым по дороге домой разговор о государственности великорусского племени и об опасности ему от окраин и инородцев. Дома послелекционное состояние приятно-возбужденной усталости. Читал статью о Шварце, подаренную Соболевским. Письма Шварца интересны, но автор статьи – тоже своеобразно интересен. За три последние дня я получил много книг: новый выпуск «Старины и новизны» от гр. Шереметева111, книгу Писаревского112, выпуск Грабаря, книжку «Русской старины» и др. Солнечный, ясный, но холодный день. Миня все в постели.

Газеты принесли сегодня весть о смерти М. Ф. Владимирского-Буданова. О нем сказал несколько слов в Совете Филиппов. Боюсь, не содействовал ли я каким-нибудь образом ускорению его конца своей рецензией113, которую, думаю, ему прочесть было не особенно приятно. Я, впрочем, старался написать ее в самых мягких выражениях, все время помня о его преклонном возрасте. Я намеренно и не послал ему ее – и, может быть, он, живя где-то в Полтавской глуши, о ней ничего и не знал. Тем лучше.

27 марта. Воскресенье. Был у меня некто Феменоменов [29] , преподаватель одной из варшавских гимназий, подготовляющийся к магистерскому экзамену. Нельзя сказать, чтобы он производил на меня впечатление благоприятное. Что-то поверхностное и скользящее. Очень опасаюсь, как бы не провалился. Будет скандал. Весь день я подготовлял лекции для издания. Вечером у меня Н. Н. Фирсов – в весьма радостном настроении. Он получил все, чего мог только желать. Опять избран и на этот раз утвержден в Казанском университете. Он без Казани не мыслим и по Казани тосковал как по родине. Я его с этим успехом от души поздравил. Был также С. К. Богоявленский.

28 марта. Понедельник. Встал в седьмом часу утра и выехал к Троице на последний экзамен по философии. Опять приехал уже к концу экзамена. Дело не обошлось без инцидента. И. В. Попов, член этой комиссии, перепутал дни и опоздал к началу, пришлось за ним посылать. Доцент Андреев почему-то не решался начать этой глупой и пустой формальности один и просил ректора [епископа Волоколамского Феодора (Поздеевского)], который и присутствовал до прихода Ив. Васильевича [Попова]. Умные философы могут быть иногда странными формалистами. Я после экзамена заходил к ректору принести извинения за причиненное (по глупости) беспокойство. Действительно, в этой среде только и можно быть бумажно-формальным. По дороге читал «Кремль Иловайского». Выпады против Середонина, Сперанского М. Н. и С. П. Шестакова.

29 марта. Вторник. Утром работал над подготовкой прочитанного курса к изданию. Заседание факультета, в которое пошел поддержать просьбу Туницкого, желающего вступить в приват-доценты. Грушка сделал заявление о своем разговоре с Туницким, по-видимому, ожидая возможных выходок со стороны Щепкина. Но Щепкин отнесся к заявлению снисходительно, сказав, что он знаком с Туницким по его книге о Клименте114, что это работа тонкая, умная, «ювелирная», что Туницкий практически знает славянские языки, хотя школы не проходил, и поэтому едва ли будет выступать с лингвистическими курсами. Сперанский также отозвался с похвалами. Затем сказал несколько слов я о том, что Т[уницкий] в Академии пользуется успехом как прекрасный лектор. Готье, с которым я говорил утром по телефону, тоже дал краткий отзыв о книге. Так что ходатайство было встречено благосклонно. Вечер я провел дома за вторым томом Зайончковского.

Сколько богатств ежедневно топится на дно-море и уничтожается на суше в виде ни к чему не нужных снарядов, на которые идет такая масса ценного металла! Как человечество с каждым днем войны беднеет! У нас одеваться, например, можно уже только с трудом. Скоро мы все будем ходить обтрепанными и потертыми. Придется облачиться в какие-либо упрощенные косоворотки.

30 марта. Среда. Утром продолжал подготовлять курс для печати. Совсем это не то, что следовало бы. Нормально было бы издать нечто вроде обширного обязательного учебника, а в курсах ежегодно разрабатывать какие-нибудь отдельные темы, каждый год новые. Но каких бы трудов и какого бы количества времени и сил это потребовало! Проходя по Арбату, увидал, наконец, на окне книжного магазина книгу Лукомского «Памятники старинной архитектуры», которую так неудачно искал с месяц тому назад. Оказалось, что это уже второе издание и по более высокой цене —10 руб. Чувствовал удовлетворение, получив эту книгу в руки. В магазине видел М-me Грушка, уезжающую на этих днях в деревню до осени. Вечер провел дома за книгами Зайончковского и Лукомского.

31 марта. Четверг. Отчаянно плохая погода – весь день непрерывный мокрый снег, и к вечеру дождь. У меня, что бывало очень редко, появилась сильнейшая головная боль: прямо как будто весь череп готов был треснуть. Я кончил подготовку курса к печати и более уже ничего делать не мог.

Предпринятая большая прогулка облегчения не принесла. Вечером позвал меня Егоров, лишившийся совершенно голоса, посидеть с ним. Итак, мы встретились в виде двух инвалидов. Явился, однако, еще Кончаловский с мрачными вестями о войне, источником которых оказался, однако, его брат П. П. [Кончаловский] – прапорщик, в начале войны разыскивавшийся в газетах. Он и перед войной говорил, помню, что у нас все скверно и что нас вздуют. Теперь он сообщил Дмитрию Петровичу [Кончаловскому], что у нас нет снарядов. Я – и, сознаюсь, довольно резко – возразил Д. П-у [Кончаловскому], что для меня свидетельство его брата – прапорщика – не имеет значения, что прапорщики далее тех канав и кустов, где они стоят, видеть ничего не могут. Кончаловский говорил также резко, и с каким-то апломбом, что все наши генералы никуда не годятся, что (буквально!) если бы поручить вести войну им, прапорщикам, среди которых есть много талантов, дела приняли бы иной оборот. Все это бахвальство слушать было крайне неприятно, в особенности при сильнейшей головной боли – я пожалел, зачем пошел к Егорову. Да, если у нас много офицеров, настроенных так же!

1 апреля. Пятница. Наконец, я вернулся к Петру, и, как всегда при таких возвращениях, разводить остывшие котлы и приводить в ход остановившуюся машину было нелегко. Был на Курсах, виделся с А. Н. Веселовским, Розановым. Вечер дома за книгой Зайончковского. Вот прошла 1/4 текущего года. К концу войны мы много-много ближе, чем были 19 июля 1914 г. Но когда и при каких обстоятельствах он наступит, а ведь наступит же.

2 апреля. Суббота (вербная). Ясная, теплая, совсем летняя погода, так что мы с Миней ходили на вербное гулянье в летних пальто. Утро за Петром, и дело шло уже успешнее. Во время моего отсутствия заезжал ко мне П. Г. Виноградов; на визитной английской карточке его рукою сделана надпись «академик Виноградов». Этот визит меня удивил, т. к. я еще не был у него. Вечер за книгой Зайончковского, а затем у Карцевых, которым ходил платить деньги за квартиру115.

3 апреля. Воскресенье (вербное). Превосходная весенняя погода. Утренняя прогулка с чувством свободы от обязательных повинностей в виде подготовки к лекциям и т. п. Занятия Петром. Обещал сегодня быть у меня Туницкий, и мы его ждали, но напрасно. Были у нас Готье, все семейство за чаем, перед отъездом в Крым. Затем я отправился пешком к Богоявленским и по дороге зашел в «Национальную]» гостиницу116 оставить карточку у Виноградова. Заходил также в две церкви на Мясницкой ко всенощной, но в обеих служба была без певчих. Вечер у Богоявленских; были еще Холи и Марковы.

4 апреля. Понедельник. Утро у обедни, и затем работа над Петром до 5 часов вечера. Путешествие в Сберегательную кассу для подписки еще на 500 рублей военного займа. В Главной кассе в этот, правда, поздний час был я один. Неужели так вообще идет подписка! У всенощной в церкви Николы Явленного117 с Л[изой] и Миней. Вечер у Савина, где были П. Г. Виноградов, Егоров, Богоявленский, Гершензон, Гензель и Яковлев. Сначала мы выслушали обзор военных событий на Западном, Восточном, Кавказском и Балканском фронтах. Затем разговор разбился. Много повествовал Гензель о своем плену. Затем он развил теорию, что было бы выгоднее перевезти человеческий материал на Западный фронт, чем возить пушки и снаряды на Восточный. Эта мысль была разбита Виноградовым. За ужином заговорили об отмене водки118. Я сказал, что считаю эту реформу более важной, чем освобождение крестьян, потому что то было лишь освобождение крестьян, а это освобождение всего народа. Я сказал далее, что это великое дело – всецело заслуга императора Николая II. Виноградов почему-то с этим не согласился. Или, лучше сказать, согласился, скрепя сердце и бормоча что-то сквозь зубы. Я стал развивать мысль далее и сказал, что в стране с парламентарной формой правления, т. е. с правлением партий, отмена водки нигде не прошла бы так быстро, пришлось бы вести борьбу с кабатчиками, продолжительную и упорную, вести агитацию, и уже за это время при мобилизации все бы спились. Мое положение о том, что есть выгода в государственной форме с сильной монархической властью, вызвало почему-то скептические восклицания и почтенного академика. По его отъезде Гензель говорил весьма односторонне о том, что пьянство было вредно единственно только в финансовом отношении, тем, что вытягивало деньги из народных карманов в казну. Мы ему возражали, указывая на вред в моральном, психическом, физиологическом, экономическом отношениях и на безобразие в бытовом. Этот разговор велся уже по отъезде Виноградова. Когда все стали уходить, Егоров удержал меня, и мы просидели еще с полчаса. Он опять совершенно неосновательно говорил о продажности будто бы наших высших учреждений. Все это так с какого-то ветру, со ссылкой на «говорят» и т. д. Основой всех этих пессимистических речей служит, видимо, какое-то личное недовольство и раздражение, прямо должно быть у него финансовые дела плохи.