Горбовский - Марьяна Куприянова

– Мое одиночество… – продолжил он и замолчал. – Неужели я и правда схожу с ума? Сумасшедшие свято верят в свою адекватность. Я тоже верю. Но что за чертовщина происходит? Может, мое подсознание намекает мне, что оно больше не справляется? Что я не могу больше быть постоянно наедине с собой и своей памятью. Можно взять это за рабочую гипотезу. Итак, дано: мужчина средних лет ни с того ни с сего начинает терять рассудок. При этом он чувствует себя здоровым. С небольшими психическими отклонениями, приобретенными, если честно, много лет назад, – тут он неосознанно поскреб ногтями по шраму на шее. – Наверняка предпосылка есть, но какая? Это и есть неизвестное в нашей задаче. Хотя неизвестных тут слишком много для решаемой задачи. Как это остановить? Что делать? Можно ли вообще остановить этот процесс?

Горбовский замолчал, решив, что беседы с самим собой – верный способ подтвердить свое сумасшествие. Ему стало стыдно. Взрослый человек, мало того – мужчина, с развитой логикой и интеллектом, ученый, вирусолог, разговаривает сам с собой в одиночестве. Нет, это явно ниже его достоинства.

После обеда, во время чтения, он снова услышал смех Кирилла, на этот раз почти над ухом. Невидимый ребенок засмеялся так задорно и неожиданно, что Горбовский, глубоко погруженный в свои мысли, резко отшвырнул от себя книгу и подскочил в кресле.

– Черт возьми! – Лев Семенович бодро поднялся на ноги, задыхаясь от неясного чувства. Раскрытая книга лежала на полу обложкой вверх, занавески гуляли по ветру. Больше – ничего. Горбовский прищурился. – Так больше не может продолжаться! – обозлился он и уехал на работу.

Воскресенье прошло аналогично.

И вот, утро понедельника, такое спасительное для Льва, настало. Можно было находиться в коллективе и уходить в работу, отключая воображение. И коллеги, и научная деятельность неплохо отвлекали его семнадцать лет, так почему бы им не справиться и теперь? Теперь, когда все чувства Горбовского, рука об руку с которыми он шел по жизни – ненависть к себе, презрение к окружающим, чувство вины, самобичевание, самоуничижение, самокопание, уничтожение в себе человеческого – обострились до предела из-за активности уже почти осязаемых воспоминаний.

Они встретились на пороге НИИ – Спицына и Горбовский, коса и камень. Оба замученные, ошалевшие от недосыпа, оцепеневшие от событий, происходящих с ними по отдельности. Оба взглянули друг на друга с удивлением и немного отшатнулись, когда поняли, что находятся рядом. Они успели друг о друге забыть. Заминка длилась недолго, но Марина рассмотрела, что лицо у Горбовского осунулось, глаза горят, как шальные, волосы взъерошены, и нет того обычного кислого выражения всезнайства и превосходства. Лев Семенович, восприятие которого четко обострилось, заметил, в свою очередь, что у Спицыной глаза на мокром месте, а вид не менее потерянный, чем у него. Они посмотрели друг на друга, как будто виделись впервые, и мысль о глупой вражде между ними пришла им в голову одновременно.

– Здравствуйте.

– Доброе утро.

Бесцветные, уставшие голоса. Ни радости, ни гнева. Горбовский открыл перед Мариной входную дверь и пропустил внутрь. Девушка машинально вошла в холл, не успевая удивиться галантности, которая на нее обрушилась, как снег на голову. «Хоть не опоздала», – подумалось Льву Семеновичу.

Дальше события закрутились необыкновенно динамично для размеренной жизни организма под названием НИИ. Еще на первом этаже Горбовского перехватил необычайно оживленный Крамарь. Лев Семенович сразу понял – Мозамбик заговорил, и в груди у него настороженно ёкнуло.

Сергей Иванович увидел его издалека, окликнул, сначала пошел быстро, затем перешел на бег. Марина была поблизости и видела, как Крамарь, испуганный, всклокоченный, с бешеными глазами, плюнув на субординацию, подскочил к Горбовскому и схватил его за плечи. Горбовский и сам плевал на профессиональную этику, причем делал это постоянно, поэтому несколько раз встряхнул коллегу за плечи, чтобы тот смог говорить внятно.

– Лев! – Крамарь сглотнул, проморгался. – Только что, Лев Семенович! Идем! В большой зал, всех собирают! Идем же! – он потянул Горбовского за рукав, тот не сопротивлялся. Только, обернувшись мельком, велел Марине отправляться в свой сектор и ждать всех там.

Спицына заволновалась и наконец-то пришла в себя. В стрессовой ситуации начинаешь воспринимать этот мир удивительно четко и ясно. Туман рассеялся, и Марина вспомнила, что отец ударил ее и выгнал из дома, а Горбовский впервые повел себя как нормальный человек, да еще и дверь открыл, чтобы она вошла. Такое положение вещей было очень непривычным. Будто кто-то перевернул песочные часы.

Поднялась жуткая суматоха, свидетелем которой Марина была все время, пока шла в отдел вирусологии, как и приказал ей Горбовский. Ученые, возбужденно переговариваясь друг с другом, на ходу натягивали халаты, роняли папки, подбирали листы с пола, трясли друг друга за плечо. Поток людей в белом утекал на очередной спонтанный симпозиум. О чем шла речь, догадаться было трудно – никто вокруг не замечал практикантку и не заботился об исключении из своей речи высоконаучных терминов и понятий. Слово «Мозамбик» Марина услышала два раза, но, так как ничего об этом не знала, то и не обратила особого внимания. Мало ли, о чем могла идти речь. Предположить себе реальный ход событий Марина не могла. Однако любопытство подстегивало ее ослушаться Горбовского и просочиться в зал, где сейчас собрался весь ученый ум этого заведения.

В отделе вирусологии не было никого, но вещи сотрудников лежали, значит, все уже побывали на рабочем месте. Поборов желание узнать, что происходит, обнадежив себя тем, что ей все равно расскажут, когда вернутся, Марина открыла недочитанный дневник наблюдений Горбовского одиннадцатилетней давности и углубилась в чтение. Несколько раз она привставала и прохаживались по помещению. Хотела пойти в большой зал и все послушать, но сдерживала себя, понимая, что Горбовский слишком разозлится.

Ей пришлось ждать довольно долго. Ученые вернулись только через два часа, и вид у них был крайне удрученный. Входя в помещение вместе с Пшежнем, только Горбовский улыбался. Марину это ошеломило – впервые она видела эти ровные, похожие на жемчужины, зубы. Но это была не улыбка радости, а оскал злорадства. Спицына поняла, что улыбаться таким образом может только человек, который вдруг общепризнанно оказался прав, хотя раньше ему не верили. И теперь он упивается своей правотой.

Марина поднялась, встречая коллег. С ней поздоровались только Пшежень и Гордеев, да и то вяло. Гаев просто кивнул, чем-то очень недовольный. Марина забеспокоилась.

– Юрек Андреевич, Лев Семенович… Что произошло?

Ученые озадаченно переглянулись. Впрочем, эта растерянность во взгляде Горбовского моментально перетекла в решительность.

– Я совсем забыл о Вас, Спицына… – устало произнес он, плюхаясь в свое кресло и запрокидывая голову. – Сегодня Вы отправляетесь помогать в соседний отдел, к Зиненко. Можете