В позе трупа - Виктор Пронин

— И я с ним посоветуюсь…

— Нет! Пойми, его слова были совершенно необязательны…

— Нечто вроде намека?

— Можно и так сказать.

— А ты, Леонард, уверен, что намек понял правильно? Может быть, его желание противоположно?

— Я все понял правильно, Паша. И ты тоже все понял правильно.

— Тяжело тебе живется, Леонард.

— Меня, Паша, утешает то, что с некоторых пор ты сможешь разделить мои горести и хлопоты. Да, Паша, да. Ведь я говорил тебе, что твоя должность в какой-то мере политическая. А политику некоторые называют грязным делом… Что делать, Паша, немного испачкаемся. Куда деваться… Попаримся в баньке, отмоемся, порозовеем… У этого человека на потолке, как ты выразился… Очень хорошая банька.

— Уже побывал?

— Приходилось.

— Отмылся?

— Не надо, Паша. Нравится тебе это или нет, но мы с тобой в одной лодке. Какая разница, кто сидит на носу, кто на корме, кто гребет, а кто рулит… Лодку болтает, тучи сгущаются, волны все круче…

— Леонард… Но ведь этому не будет конца?

— Почему? Время от времени приходится принимать непопулярные решения… Непопулярные для самого себя. И только.

— Предлагаешь мне исчезнуть?

— Ни в коем случае! Оставайся на своем месте! Со временем вселишься в мой кабинет. Он просторнее, удобнее, обладает большими возможностями… Ты неплохо будешь себя в нем чувствовать.

— А ты?

— Не думай обо мне… Я тоже куда-нибудь переселюсь…

— Метишь в областные прокуроры?

— Как знать, Паша, как знать, — уклончиво ответил Анцыферов. — В любом случае ты не исчезнешь.

— Ты не понял… Я совсем в другом смысле говорил об исчезновении. Как тело, носитель пиджака и штанов, я, может быть, и уцелею. Но исчезнет, растворится нечто другое, что для меня не менее важно… Понимаешь?

— С трудом, — холодно ответил Анцыферов, из чего Пафнутьев заключил, что тот прекрасно все понял. Но все-таки решил пояснить, чтобы уж не оставалось недомолвок.

— Леонард, мне очень важно, как ты ко мне относишься, как ко мне относится человек на потолке или человек в подвале. Но для меня более всего важно, как я сам к себе отношусь.

— По-моему, ты слишком хорошо к себе относишься. С каким-то священным трепетом! — зло рассмеялся Анцыферов.

— Я и впредь хочу относиться к себе все с тем же трепетом, — ответил Пафнутьев и положил трубку, прекрасно сознавая, что в этом уже заключалась непростительная дерзость — трубку мог вот так неожиданно положить Анцыферов, но уж никак не он. Все еще испытывая неловкость от слишком уж откровенных слов, которые вырвались у него в разговоре с прокурором, Пафнутьев резко поднялся, прошел в свой бывший кабинетик и, увидев за столом печально-задумчивого Дубовика, сказал:

— Забрось мне дело об угоне с убийством.

— Появилось что-то новое?

— Забрось, — повторил Пафнутьев и вышел.

Зомби проснулся необычно рано и без движений, без сна, действительно, как говорил Овсов, в позе трупа, пролежал часа два, наблюдая, как забрезжил рассвет, как он постепенно набирал силу. В палате становилось все светлее, появились предметы — выключатель на стене, кнопка вызова врача, больничная тумбочка, выкрашенная белой масляной краской. Через час, а то и больше, на стене напротив окна возник розовый солнечный квадрат. Он медленно перемещался по стене, становился ярче, золотистее… В коридоре слышались первые утренние голоса, шаги, где-то хлопнула дверь, заканючил больной, истомившийся от бессонной ночи, в ординаторской еле слышно прозвенел ранний звонок — кто-то, потеряв терпение, просил, видимо, хоть что-то сказать о здоровье ближнего…

Зомби смотрел на наливающиеся светом солнечные квадраты на стене, прислушивался к своим болям и шрамам. Ничего не болело, и он откровенно наслаждался ощущением жизни. С ним уже было когда-то нечто похожее — тоже был рассвет, какая-то палата, светлая, залитая солнцем, он был не один, рядом на кроватях тоже были люди, очень молодые люди, мальчишки, можно сказать. И он с ними был на равных. Значит, и он был тогда мальчишкой. И вспомнилось ему, все-таки вспомнилось, что в тот день, в то давнее утро, он был наполнен ожиданием чего-то приятного, полузапретного, но вполне осуществимого. Зомби напрягся, пытаясь вспомнить — что же его ожидало? И вспомнил — море. Да, все происходило на берегу моря, их было много, может быть, сотня, может быть, несколько сотен девчонок и мальчишек… Это был какой-то лагерь на берегу моря. И были горы, высокие, возвышающиеся над всем. И солнце на закате пряталось за горы. Да, правильно, солнце вставало из моря, а опускалось вечером за горы. И наступали ранние сумерки, когда солнца уже не было видно, а над горами долго еще полыхало красноватое сияние…

Это было его первое воспоминание из предыдущей жизни. Наверно, он вспомнил самое счастливое время. И Зомби обрадовался этим давним картинкам своей жизни, как какому-то важному сообщению и доброй примете. Из далекого и жутковатого подсознания пришла радостная весть — восстанавливается память. Она может не восстановиться полностью, и все кончится солнечными картинками, и он навсегда будет обречен наслаждаться морем, увиденным в детстве. Но как бы там ни было — он не закостенел, в нем идут какие-то процессы.

— Подъем, Зомби, подъем! — сказал он себе и, нащупав трость у стены, ухватил рукоять, поднялся. Поднялся легко, почти без усилия, у него еще оставались силы пройти к двери. В коридоре было тихо и свежо. Недавно прошла уборщица со шваброй, и на линолеуме еще кое-где поблескивали лужи. Зомби прошел вдоль всего стометрового коридора, вернулся назад. Ничто не насторожило его, ниоткуда не поступало сигнала тревоги — нигде не кололо, нигде не пронзала боль, сознание было ясным, он понимал, где находится, помнил о том, что сегодня предстояло.

Зомби свернул в небольшой холл и сел на клеенчатую кушетку, ощутив ее влажность — видимо, уборщица заодно провела шваброй по сиденью. Солнце светило прямо ему в лицо, и он, откинув голову, прикрыл глаза. Пришло понимание — это хорошо, что он вот так сидит на диванчике, что солнце слепит лучами, что лицо залито солнцем. Это хорошо… Что-то происходит в нем, он не знает, что именно, но главное — чтобы не замер он в этом своем состоянии.

— Процесс пошел, — пробормотал он знаменитые слова бестолкового вождя, который получил, кажется, все премии мира за успешный развал собственной страны. — Процесс пошел…

Кто-то присел рядом, но Зомби продолжал сидеть, не открывая глаз. Состояние приятного одиночества и сосредоточенности исчезло, и он уже хотел было подняться, когда услышал знакомый голос.

— Балдеешь? — Это был Овсов.

— Немного есть… А вам не спится?

— Выспался… Ночка была спокойная. Никого, слава богу, не зарезали, не задавили… А ты как?

— Сегодня вспомнил… Было такое время… Солнце, ребята, утро… Я был на море, какой-то пионерский лагерь, нас там много было, несколько сот, как мне кажется… И в этот день мы должны были идти на море… Нам не каждый день позволяли купаться, то ли боялись, как бы кто не утонул, то ли вода казалась им холодной… Но именно в этот день нам обещали купание…

— Море — это хорошо, — кивнул Овсов. — Я последние годы в Пицунду ездил… Хорошее место. На целый год хватало сил… А этим летом нигде не был. В Пицунде война… В газете видел снимок… Детям куски хлеба раздают… Целая очередь детишек выстроилась… По глазам их понял — боятся, не всем хватит… Дом, в котором я останавливался, сгорел, хозяев убили… Дети их потерялись. В газетах пишут — несколько тысяч детей потерялось из тех мест… Рассеялись по вокзалам, притонам, подвалам нашей бескрайней родины.

— Это плохо, — бесстрастно проговорил Зомби.

— Иногда ездил в Крым, в Ялту… Там у меня однокурсник… Сейчас это другая страна, в чем-то враждебная… Однокурсник озверел, ходит на митинги и машет желто-голубыми тряпками. Глаза горят, рот перекошен, слюна летит такая, что радуга на солнце возникает. А их толстомордые вожди несут такую же чушь, как и наши… Не менее толстомордые вожди. Сытые у власти.

— Это плохо, — так же невозмутимо отозвался Зомби.

— Как-то в Прибалтике удалось побывать… Дубулты, Юрмала… Не думаю, что я там так уж много у них съел и выпил… К тому же заплатил им за все выпитое и съеденное столько, сколько они запросили… А сейчас ткнулся — говорят, хватит нас объедать.

— Деньги нужны, Степан Петрович.

— Зачем? — повернулся Овсов к Зомби, который все это время сидел, откинув голову и закрыв глаза.

— Мороженое, цветы…

— Какие цветы? — с интересом спросил Овсов.

— Разные… Женщины любят цветы.

— Откуда ты знаешь?

— Мне так кажется… А что, разве нет?

— По-всякому бывает, — уклонился от ответа Овсов. — Ты когда-нибудь дарил женщинам цветы?

— Кажется, да. Астры. Терпеть не могу гладиолусы. Они кажутся мне не цветами, а какими-то архитектурными сооружениями. Много о себе понимают… Не представляю себе женщины, к которой можно прийти с гладиолусами… Это все равно что прийти на свидание с кактусом.