Львенок - Йозеф Шкворецкий

— Евреи, Карел! Скрывай-не скрывай, но у них всюду свои люди.

Он снова налил.

— Да, чуть не забыл — редсовет! Слушай, я бы вот что хотел сказать… Я тут одну штуку придумал. Интересно бы узнать твое мнение.

— Слушаю.

— Смотри: раньше мы всегда голосовали поднятием руки. Но мне кажется, что теперь, учитывая состав нашего редсовета, хорошо бы ввести тайное голосование.

Я удивился.

— Зачем?

— Точно не знаю, — признался шеф. — Я не уверен, но… Понимаешь, то, что Андрес пишет там о засилье снобов, вовсе не так глупо, как кажется.

— Да тайное голосование-то здесь при чем?

— Ну, раньше бы мало кому пришло в голову голосовать за такую мерзость. А сейчас.. — Шеф поглядел за окно, на фасад дома напротив, где был кинотеатр. На него как раз затаскивали огромный плакат с рекламой американского фильма «Джазовая фантазия».

— А сейчас, — продолжал шеф, — мне стало казаться, что некоторым людям не захочется голосовать против Цибуловой, чтобы не осрамиться перед Коблигой и прочими. Короче, я думаю, что некоторые уже находятся под воздействием этих самых снобов, понятно?

Он вопросительно посмотрел на меня.

— Ты таких видел. Пецакова. Кому могло присниться хотя бы и в страшном сне, что Пецакова будет…

— Она это делает не под снобским нажимом, — сказал я. — Она особа сентиментальная и романтичная. Ее растрогал рассказ об абортах.

— Или молодой Гартман. Карел, ну сам посуди: неужели ты мог представить себе, что молодой Гартман станет голосовать за подобное свинство?

Я пожал плечами. Я не стал говорить ему, что именно мне известно про резоны молодого Гартмана и про его личную заинтересованность в свинстве.

— Вот я и подумал, что таким людям тайное голосование могло бы помочь. Тогда они выскажутся против без риска, что о них будут говорить как о замшелых простофилях. Ты только вообрази, что за гадости разносит сейчас про меня Коблига и компания!

Я кивнул; до меня вдруг дошло все великолепие этого замысла. Он идеально подходил мне, подходил так, словно шеф старался как раз ради меня. Шаг, замечательно соотносящийся с демократизацией общества, мастерская диалектика, которая в состоянии вывернуть все наизнанку и в свою пользу. Шеф опять гениально продемонстрировал, что умеет находить выход из любой ситуации.

С ним я не пропаду.

— По-моему, это хорошая идея, — сказал я. — Больше того, Эмил: это отличная идея!

Но чувствовал я себя отнюдь не отлично. Вторую половину дня я провел в бассейне, долго стоял под душем, попытался читать английский детектив, однако фразы молча, ни о чем не говоря, бежали у меня перед глазами. Я думал о том, что сегодня из Либереца приезжает ночным поездом барышня Серебряная, но эту приятную мысль портил неотступный призрак Веры, которая не давала о себе знать уже третий день, и я даже не был уверен, что это связано с выдуманным мною гениальным планом.

В шесть я отправился поужинать в «Славию», сумел избежать внимания поэтессы Шинтаковой, наипсихованнейшей чешской литераторши, и пошел бродить по набережным.

Зажглись фонари, в окрашенном в оранжевые тона свете вечера замигали неоновые огоньки; стоя возле моста, я глазел на плавающих птиц, и душу мою снедала тоска. Внизу, среди пены и мусора, которые уносились течением, катались парочки, они лавировали между утками и рубиновыми солнечными бликами. Девушки в летних платьях и молодые люди в легких брюках отправлялись в однообразное плавание за своими однообразными, но всегда занимательными развлечениями, а мне между тем было нехорошо. Барышня Серебряная терзала меня влечением к себе; мир терзал меня неопределенностью.

И вдруг из толпы выплыла Вера. На носу у нее сидели солнцезащитные очки, и она вышагивала в голубом платье — ни дать ни взять королева молодости, — неся свое крепкое, привыкшее к танцу тело, словно редкое и абсолютно неприкосновенное имущество. Впрочем, для меня оно таким уж абсолютно неприкосновенным не было. Меня Вера не видела.

— Привет, Вера, — окликнул я ее от перил.

Черные очки повернулись в мою сторону и немедленно рванулись обратно. Она не поздоровалась.

Я отлип от балюстрады. По-хорошему, мне следовало бы остаться на месте и не заговаривать с ней, а дать ей уйти в глубь этого оранжевого вечера за Вашеком или еще за кем-нибудь, но то, как она прикинулась, что не замечает меня, было слишком уж не похоже на Веру. Удивление оторвало меня от перил и погнало сквозь толпу.

Я прибавил шагу и скоро нагнал ее.

И повторил:

— Привет, Вера!

Она слегка покосилась в мою сторону и сказала холодно:

— Привет.

По белому ночному лицу танцовщицы, которая нечасто бывает на солнце, промелькнула тень кружащейся птицы, его залил красноватым сиянием сигнал светофора. Так она и стояла — голубая, белая, черная и розовая композиция на фоне золото-каменного массива Национального театра. Какая-то другая, чужая Вера, нечто, не гармонирующее со мной так же, как с этим вычурно-патриотическим задником, который заходившее солнце превращало в фальшивое золото.

— Ну, и как было на гимнастике? — Я попытался взять легкомысленный тон.

Чужим, как и вся она сегодня, голосом Вера ответила:

— Смешнее не бывает.

Включился зеленый, и мы двинулись через улицу.

— Я не смог прийти. У нас устроили внеочередное партийное собрание. Я звонил тебе домой, но ты уже ушла.

— Да? — произнесла она. Время от времени она, конечно, притворялась, как же иначе? Но сейчас это не походило на притворство. У меня было ощущение, что она как-то изменилась. И почему-то я вовсе не обрадовался.

— Тебе понравилось?

Она остановилась у служебного входа в театр. Взглянула прямо мне в глаза, а потом еще и очки сняла. Улыбнулась потрясающе-язвительной женской улыбкой, на которую никогда прежде не была способна.

— Очень! Было лучше, чем с тобой, Карличек! Ленка Серебряная — отличная девушка.

Ленка?.. Меня точно оглоушили.

— Серебряная?

— И Вашек тоже. Пока!

Она подала мне руку. Я взял ее, совершенно ошеломленный.

— Подожди, Вера!

— Я должна идти. У меня спектакль.

Она высвободилась, как-то очень по-балетному развернулась на каблуке и пробежала мимо толстого вахтера в театр.

Да что происходит, черт побери?!

— Вера! — заорал я куда громче, чем хотел.

— Хороша штучка! — послышалось у меня за спиной. Все еще не опомнившись после Вериных слов, я обернулся и увидел ухмыляющегося Мастера прокола.

— Да ладно, не бери в голову! — сказал он и фамильярно взял меня под руку. — Пошли лучше поразвлечемся!

Я судорожно думал о том, что же это все может означать. Как вышло, что Вера встретилась с Серебряной? Ах, так меня обманули?! И никуда моя ласочка не ездила, ни в какой Либерец? Разыграла передо мной представление, а потом отправилась без билета на гимнастику — и из-за кого?! Из-за Вашека?! Неужели такое возможно? Ни черта я не понимал в этой девушке. Не исключено, что и возможно.

Дернувшись, я попробовал прорваться в театр.

— Стой! — тормознул меня Копанец. — Сейчас тебя в раздевалку не пропустят. Купи какой-нибудь цветочек и дождись ее после спектакля.

— Да пошла она! — с чувством произнес я.

— Точно. С балеринами лучше вообще не связываться, — рассудительно сказал Мастер прокола.

— К черту все!

— Да ладно тебе. Рассосется как-нибудь. Пошли со мной. У меня сегодня радость. Я одержал большую личную победу.

Он снова взял меня под руку и поволок по Национальному проспекту. А я в душе посылал его очень-очень далеко, вместе с этой его личной победой.

И все-таки увернуться от его новостей мне не удалось.

— Ты помнишь Ранду? Ну, того великого военного критика, который написал про меня, что я погрузил чешскую прозу в самые отвратительные глубины грязи и пакости? — болтал этот эгоист, не делая скидки на мое состояние.

— Угу, — ответил я машинально. — А что с ним?

— Он в полном дерьме! — восторженно объявил Копанец и принялся подробно рассказывать, как Ранда по мелочи подворовывал в редакциях, чтобы было на что выпить. Я слушал его вполуха, не переставая размышлять о словах Веры и по-прежнему ничего не понимая. Где бы ни появилась барышня Серебряная, всюду я ничего не понимал. Откровенно говоря, я вообще ничего не понимал. Ранду, выкладывал Копанец, поймали за руку в редакции «Факела», когда он вытаскивал кошелек из пиджака редактора Пахолика. — Представляешь, это уже третий! — расхохотался Копанец. — Третий из тех, кто пытался мне вредить! Пухольд разбился насмерть в Китае, у Рейноги было с тех пор три инфаркта, так что долго он не протянет. А теперь и Ранда в заднице. Есть еще молодой Гартман, но он скорее всего просто попадет под колесо истории, а Брату вполне могут пришить идеологическую диверсию — чтобы уж окончательно выдержать стиль! Карел! — хлопнул он меня по спине. — Я кажусь себе любимчиком небес! Кто на меня посягает, того Перун карает!